Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая. Том пятый

На руки Генрика брызнула горячая кровь. Адель, приподнявшись, осторожно стащила господина Милоша вниз:

– Он ранен, – тихо сказала жена, – он без сознания. Тиква, – она потормошила девушку, – Тиква, какой адрес подпольной радиостанции? Нам нужен господин Гавел, если его не арестовали…, – снаружи раздались автоматные очереди, сквозь грохот мотора до Генрика донесся голос:

– Стоять! Стоять, заглушить моторы…, – он вспомнил:

– На башне чехословацкий флаг, мы так его и не сняли…, – он взглянул в прорезь для водителя. Прямо перед ним возвышалась тридцатьчетверка с алыми звездами на броне:

– Не собираюсь я стоять, – Генрик сильнее нажал на рычаги, – надо прорываться вперед…, – низко завыл танковый снаряд:

– Они бьют прямой наводкой, – понял Тупица, – здесь Тиква и Адель, они не должны, не могут погибнуть…

Подмяв жену и Тикву под себя, накрыв их своим телом, Генрик услышал оглушающий грохот. Чехословацкий флаг на башне вспыхнул ярким заревом. Потерявший управление, дымящийся танк, пробив чугунную решетку набережной, рухнул во Влтаву.

Тела погибших в стычках привозили в прохладный подвальный морг тюрьмы Панкрац. Помещение было забито трупами чехов:

– Наших ребят здесь мало, – Эйтингон остановился между оцинкованными столами, – и очень хорошо, что так. Но у местных мерзавцев припрятано оружие…

Нескольких танкистов, неосторожно высунувшихся из башен, убили выстрелами из снайперских винтовок. Кроме советских солдат, здесь лежали и тела парней из союзных армий:

– Но чехов все равно больше, – Наум Исаакович вспомнил сводку, – все данные мы засекретим, но здесь по меньшей мере полтысячи человек…

Наверху шли допросы арестованных. Взятого под стражу Дубчека с его подпевалами, как называл Эйтингон чешское правительство, вчера вечером отправили в Москву. Новым секретарем ЦК местной партии должен был стать советский протеже Гусак. Эйтингон еще в Москве настаивал, что президента Свободу тоже надо сместить:

– Хотя именно он приказал чехословацкой армии тихо сидеть по казармам и не оказывать сопротивления, – Эйтингон похлопал себя по карманам твидового пиджака, – а сейчас он в Москве просит помиловать Дубчека и его компанию, – Андропов в телефонном разговоре скрипуче сказал:

– Свобода угрожал пустить себе пулю в лоб, если мы приговорим Дубчека к смертной казни. С моей точки зрения, – начальник кашлянул, – мы бы немного потеряли, но Леонид Ильич решил пожалеть старика, героя войны…, – Эйтингон постучал линейкой по столу:

– Главное, чтобы шайка-лейка подписала протокол, Юрий Владимирович. Пусть потом хоть вешаются, хоть топятся…, – в будущих протоколах чехословацкое правительство соглашалось на процесс нормализации, как назвали в документах конец реформ Дубчека. В стране оставался контингент советских войск:

– Никуда мы отсюда не двинемся, – Наум Исаакович нашел нужный ему стол, – чехам и словакам теперь нельзя доверять. Они все, словно проклятый партизан Дубчек…, – опальный руководитель ЦК воевал с нацистами в Татрах, – такие, как он, никогда не запляшут под чужую дудку…

Еще одного партизана, вернее, героя интербригад, главу чехословацкой службы безопасности, вчера сместили с должности:

– Товарищ Иожеф Павел поддерживал реформы Дубчека, – хмыкнул Эйтингон, – его уволят с волчьим билетом, а его кресло займет товарищ Шалгович, его заместитель…

Полковник Шалгович, окончивший в СССР военное училище, давно сотрудничал с органами, как по старой памяти говорил Наум Исаакович. Именно он руководил подъемом со дна Влтавы угнанного бунтовщиками танка:

– Но внутри обнаружили только тело какого-то чеха, – Эйтингон сжал кулак, – проклятый Моцарт не только никуда не уехал, но и участвовал в демонстрации у театра…, – он, наконец, нашел сигареты. Пыхнув дымом в беленый потолок, Наум Исаакович прислонился к стене. Судя по данным, полученным от арестованных, на захваченном советском танке с набережной скрылся именно Моцарт:

– Но в реке его тело не нашли…, – Эйтингон отогнул край серой простыни, – как не нашли его жену и девчонку, то есть жену Майера…, – он знал, что Моцарт призывал к сопротивлению советским войска. Науму Исааковичу, в общем, было наплевать на демарши музыканта:

– Он человек творчества, у них принято не скрывать эмоции. Главное, чтобы он отправил по назначению мой конверт…, – Эйтингон писал фон Рабе шифром. Даже если бы Моцарт вскрыл письмо, он все равно бы ничего не понял: