Павел Гельбак - Сын чекиста

Неверный свет луны пробивается сквозь черные, перекрещенные белыми полосками оконные стекла госпиталя. Голова становится тяжелой, и врач Рывчук засыпает. Проходит, кажется, всего несколько минут, а ее уже тормошат:

— Доктор! Доктор! Раненого матроса привезли...

Наталья Васильевна медленно поднимает голову с одеревеневших рук.

— Как же это я уснула, Николаевна?

— Намаялась ты! Вот и уснула.

— Где раненый?

— В приемном покое. С Ленинграда летели соколики. На праздник в Москву были приглашены, и вот подбили, проклятые, матросика.

— Иду, Николаевна. Только лицо ополосну.

В приемном покое ожидают три морских летчика. У одного из них китель наброшен на плечи, а грудь неумело перебинтована. Сквозь бинты просочилась кровь.

— Как же это вас угораздило в праздник-то? — обратилась к раненому врач Рывчук.

— Наташа?!

— Володя!..

— Ну, теперь мы спокойны! — улыбнулся один из летчиков. — Вялых попал в надежные руки...

— Все могло кончиться хуже. Ну что ж, придется делать операцию. Чем раньше вскрыть рану, тем лучше. Терпя!

Стремительными струйками бежит из крана вода. Белой пеной укутаны пальцы хирурга. Наталья Васильевна шевелит пальцами правой руки. После ранения в них еще не появилась та гибкость, эластичность, которые нужны хирургу не менее, чем музыканту. Она волнуется. Это ее первая операция после госпитального лечения. Ранение кажется легким. Но и это не успокаивает. Легких операций не бывает. Особенно трудно оперировать близкого человека, друга.

— Сестра, маску.

— Ты меня хочешь оперировать под общим наркозом?

— Так будет лучше.

— Не надо. Я терпеливый.

— Здесь командую я, Володя. Считайте, больной.

— Раз, два, три... — начинает считать Вялых.

Двадцать минут продолжалась операция. Росинки пота покрыли лоб, раненая рука плохо слушалась. «Спокойней, спокойней!» — уговаривала себя Наталья Васильевна. Порой ей казалось, что ее онемевшей рукой водит профессор Губаревский и тихо шепчет: «Основательней дренируй... Смотри, чтобы не осталось затеков...», «Не забудь сделать контрапертуру...»

Вялых уже лежал в палате, когда вернулся с оборонительного рубежа профессор Губаревский. Он выслушал рассказ Наташи о том, как прошла операция, осмотрел новичка, спросил у нее:

— Значит, рука становится послушной?

— Не очень. Но я не решилась вас ждать. Я что-нибудь сделала не так?

— Так, Наташа! Все так! Лучше бы и я не обработал рану.

Сбрасывая халат у себя в кабинете, Сергей Павлович, между прочим, спросил:

— Ты знаешь, Наташа, кого оперировала?

— Конечно. Старшего лейтенанта Вялых.

— Этот офицер — прославленный ас Балтики. Мне звонили из ВВС. Сам командующий интересуется его здоровьем.

— Бог ты мой, какая важная персона! — всплеснула руками Наталья Васильевна, разыгрывая притворный испуг. — Если бы знала, не прикоснулась бы!

Напротив кровати окно. Владимир Вялых подолгу в него смотрит. На фоне грязно-серого, нелетного неба хаотическое нагромождение веток, сбросивших листву. Разбегаясь в разные стороны, они образуют загадочные лабиринты, замысловатые фигуры. Если дать волю фантазии, можно увидеть и парусник, и самолет, и оленьи рога, и голову коня. Иногда на ветках появляется пушистохвостая белка, неизвестно как оказавшаяся в госпитальном саду. Белка поддерживает передними лапками еловую шишку, грызет ее, роняя на землю шелуху. Вот, кого-то испугавшись, она бросается наутек, легко переносится с ветки на ветку, с дерева на дерево. И снова томительное созерцание веток, пляшущих под порывами холодного осеннего ветра.

В палате четверо.

В дальнем углу комнаты лежит танкист Игорь Снегиревский. Он с головы до ног покрыт бинтами, малейшее движение причиняет ему мучительную боль. Но Игорь не стонет, не жалуется. Он погружен в свои невеселые думы и большую часть дня молчит. На вопросы товарищей отвечает неохотно, односложно. Сильнее, чем боли, Снегиревского донимают мысли об уродстве, на которое он теперь обречен. Как-то во время обхода профессор продиктовал сестре новые лекарства, которые надо давать раненому. Игорь резко перебил:

— Не надо, профессор! Не хочу!

— Это почему же, молодой человек?

— Разве можно послевоенную счастливую жизнь такой мордой, как у меня, поганить? Дети бояться будут...

— Ерунду говорите! А еще боевой офицер!

Танкист весь день молчал, а вечером, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Когда помру, пусть в гроб кладут забинтованного...