Сигрид Унсет - Улав, сын Аудуна из Хествикена

Коли он сделает то, что задумал в ту ночь, у детей его будет лишь одна дорога: Сесилию он должен будет отдать с материнским наследством в монастырь сестрам из Ноннесетера, а Эйрика отослать в церковь или к братьям-проповедникам.

Сердце его сжималось, – неужто в этом и был весь смысл? Неужто его род должен умереть вместе с ним за то, что он сорвал с себя венец, совершив злодеяние? Неужто ему должно стать бездетным, потому что злодею не следует продолжать свой род? И детям, которых он зачал, будучи отторгнутым от бога за свое упрямство, не суждено было продолжить род, на который он навлек несчастье. Один-единственный сын был у негр, и его он никогда не сможет ввести в свой род. А единородная дочь его должна покинуть мир, исчезнуть за монастырскими вратами.

Эйрик… Иногда ему казалось, будто он жалеет мальчика. Нелегко было бы ему вернуть его к той жизни, из которой он когда-то вырвал сына Ингунн, рожденного во грехе. К тому же, порой ему думалось, что он, несмотря ни на что, любит его.

Особенно часто он чувствовал это ночами, когда Эйрик спал рядом с ним, у стены; нет, он никак не сможет снова обречь ребенка на долю, для которой тот был рожден.

А иной раз, когда мальчик озорничал и болтал с челядинцами, смеялся, будто он уже перестал горевать о смерти матери, Улаву казалось, что Эйрик для него – самая тяжкая ноша; этот мальчишка мешал ему пуще всех, не позволял вырваться из того, что разлучало его с миром и покоем, не давая ему искупить свой грех.

Он видел, что все больше отдаляется от решения, которое принял в ночь накануне смерти Ингунн. Но он толком не понимал, уносило ли его к прежнему бессилию, или же он сам пошел на попятную, оттого что у него не хватило смелости, когда пришло время действовать.

Однажды ночью Улав встал и пошел в дом, где спали Лив, служанка, и его дочь. Он еле разбудил девушку.

Она лежала, свернувшись под меховым одеялом, моргая заплывшими жиром поросячьими глазками, испуганно и в то же время с любопытством и ожиданием глядя на хозяина, стоявшего у ее постели со свечою в руке. Под копною всклокоченных белокурых с проседью волос виднелось бледное, изрезанное морщинами лицо, крутой изгиб подбородка казался неровным, расплывчатым из-за густой щетины; под черным плащом на нем было лишь исподнее из домотканины, башмаки надеты на босу ногу.

Улав взглянул на служанку и увидал, что она решила, будто ей сейчас придется разделить судьбу Турхильд, дочери Бьерна. Она подвинулась, чтобы дать ему место. Он засмеялся сухо и коротко.

– Мне приснилась Сесилия. Все ли ладно с нею? Где Сесилия?

Служанка отбросила меховое одеяло, чтобы показать ему ребенка. Девочка спала, положив голову на согнутую руку кормилицы, на раскрасневшееся от жары личико падали светлые шелковистые локоны.

Не говоря ни слова, Улав поставил свечу, нагнулся и взял дочь на руки. Он спрятал ее в складках плаща, задул свечу и вышел вместе с ребенком.

Войдя в горницу, он сбросил плащ на пол, скинул башмаки и лег на постель, прижимая дочь к груди. Малютка продолжала крепко спать.

Вначале он не чувствовал ничего, кроме того, что сон от него так же далек, как обычно. Однако было так приятно лежать, держа в руках это нежное крошечное существо. Мягкие пушистые детские волосы касались его подбородка, от спящей малютки пахло чем-то сладким, свежим, с кислинкою. Она тихонько сопела прямо ему в лицо, и дыхание ее было теплым и влажным. Тельце у нее было здоровое и сильное, кожа нежная, как шелк, она упиралась отцу в живот круглыми коленками. Улаву так же сильно хотелось заставить себя полюбить свое дитя, как скупой жаждет достать свое сокровище и любоваться им.

Но понемногу малышка распарила его, словно грелка. Тепло, исходившее от спящего младенца, разморило его, приглушило тревожную, ноющую боль, стучавшую молотком у него в сердце, он словно оттаял, кровь горячим потоком потекла по его телу, волнение сменилось приятной мягкой усталостью. Он почувствовал, как сон медленно приближается к нему, благословенный сон, которому он теперь узнал истинную цену. Уткнувшись подбородком в мягкие локоны Сесилии, он скользнул на дно глубокого сна.

Его разбудили дикие, яростные вопли. Малышка, сидя у него на груди, орала во всю мочь и терла маленькими кулачками глаза. Эйрик, до того лежавший у стены, сидел удивленный на кровати. Потом он прилег к отцу на грудь и стал гукать маленькой сестренке, чтобы успокоить ее.

Улав не знал, который был час: очажный заслон в потолке он задвинул, маленькая лампа из тюленьего жира еще горела – значит, время было еще раннее.