Александр Галкин - Царевич Димитрий

В Москве многие не верили, что царь убит, а видевшие его труп не признавали его Димитрием и говорили во всеуслышание, что он опять спасся, убежал, ибо тот, кто лежал на дворцовом пороге, не похож на царя. Даже стрельцы, которые вступились за него после падения и видели его ещё живого, с переломленной ногой, рассказывали об этом сбивчиво. Одни говорили, будто видели, как он упал из окна, другие же – как скрылся через забор, а третьи прямо утверждали, что убитый был не царь, а его молодой спальник и что только поэтому они и отступились от его. Среди всевозможных криков, говоров и шепотов, сразу заходивших в этот день по городу, особенно поражал боярские умы этот неясный, но широкий слушок о спасении Димитрия, порождённый, вероятно, его неузнаваемым мертвым лицом. Сквозила в этом слушке всё та же непримиримая народная ненависть к боярам и всё та же надежда на какого-то избавителя. Князь Василий почувствовал, что одержанная победа далеко не так безоблачна и что желательное успокоение наступит, пожалуй, не так скоро, как он рассчитывал.

Всех сколько-нибудь близких к погибшему царю людей кто-то приказал искать и хватать без промедленья; они разбежались из кремля, как мыши на пожаре, и одной из первых убежала вся Маржеретова рота. Но из приближённых к царю бояр никто не двинулся с места, даже дяди его – Нагие – не помышляли о бегстве, а беспечально сидели себе по домам в кремле, очевидно получив уже заранее от заговорщиков уверение в безопасности. Только старая царица Марфа, пролежав после сообщения о смерти Димитрия целый час в обмороке, заливалась в своей келье слезами, не говоря ни слова никому из окружающих.

Да ещё первый боярин, глава всего минувшего правленья, закутавшись в широкий охабень и держа в кармане царскую пропускную грамоту на отъезд в Смоленск, мчался теперь по пыльной дороге на борзой тройке, с одним слугою.

Гаврила Иваныч приготовился было ехать с большой поклажей и челядью, уложил уже вещи на трёх повозках, с тем, чтобы после обедни, отслуживши напутственный молебен, тронуться в путь. Но заслышав ночной набат и потом звон на Иване Великом, понял, в чём дело, и, разбудив жену, холопей, быстро переложил всё наиболее ценное в одну телегу, оделся попроще и наскоро проглотил стаканчик рому с куском холодного пирога. Окружённый слугами, хорошо понимавшими, куда едет хозяин, он сказал им несколько прочувствованных слов, упомянув, что надеется, по милости Божией, скоро вернуться и жить с ними по-прежнему, стал прощаться. Те утирали слёзы, бабы плакали в голос, все кланялись ему в ноги, прикладываясь к его рукам и даже к ногам. Зайдя к детям и поцеловав их в постельках, он, со всей дворней, присел в большой горнице перед дорогой и затем, попрощавшись с женою, положив три поклона перед иконами, сел в повозку.

– Прощай, Димитрий! – не утерпел он воскликнуть, крестясь в последний раз на своём дворе. – О, князья! Скоро вы помянете все слова мои!

Только к вечеру этого дня, когда кончились все погромы, бояре начали думать о новом царе. И вспомнили, как не любил говорить об этом князь Шуйский, как всегда уклонялся он от прямого ответа на вопрос, кого бы он хотел видеть на престоле. Они немедленно, несмотря на поздний час, стали собираться кучками в нескольких местах – у Мстиславского, у старика Сицкого и у других – и везде горячо, далеко за полночь, толковали об этом. И тут оказалось, что у них не только нет общего намеченного или хотя бы всеми желаемого ставленника, но даже нет и никакого единомыслия: сколько было голов, столько и мнений. В каждом кружке указывали своих любимцев, и чуть ли не у всякого знатного князя оказались сторонники его избрания в цари, причём никто не шёл друг другу на уступки. Все знали, что выборы будут не на домашних сходках, а на большом боярском собрании, по большинству голосов, но за кем будет это большинство, даже и приблизительно никто не мог предвидеть. Фёдор Мстиславский, решительно отказавшийся от своих выборов, твёрдо стоял за Василия Шуйского, но всё же не вышел провозгласить его царём перед народом, а, как старшина Сената, дал приказ собрать назавтра всех его членов для выбора нового царя.

Бояре собрались в полдень в Большом дворце, причём сразу же расселись не так, как сидели при Димитрии, а как при Борисе Годунове, и даже самого слова «Сенат» не произносили, называя его по-старому – боярской Думой. Все были радостно удивлены появлением митрополита Ростовского Филарета, усевшегося рядом с патриаршим местом и весьма недружелюбно взглянувшего на находившегося тут же Гермогена; Филарет также, как и все они, славил подвиги вчерашних убийц и благодарил Бога за избавление от расстриги и самозванца; о новом же царе заговорил не в частных разговорчиках, а когда открылось заседание и явились Шуйские. Он первый предложил Василия в цари, произнёс увлекательную речь, выставляя его заслуги в деле борьбы с самозванцем с самого начала его царствования, указывая на первейшую знатность его рода, верность старине и прочее. Однако собравшиеся не порешили дела после этой речи, как рассчитывал митрополит, а «учинили прю». Сейчас же стало заметно, что в палате имеется несколько уже успевших за эту ночь сговориться групп, сидевших раздельно и внимавших своим коноводам. Говорили они не очень толково, но пылко и настойчиво, упорно восхваляя своих и порицая других, причём на долю князь-Василья в их речах пришлось немало всякой охулки и «неудобь-сказуемых» словечек. Упрекали его в жадности и крайней скупости («себе в прибыток норовит!»), в неискренности, хитрости и хамстве («у самозванца ноги лизал и в тысяцких ходил!»), а главное – в самовластье: боялись, что будет похож на Бориса Годунова. Чем дальше, тем страстнее и запальчивей становились прения; укоры и бранные слова срывались уже у всякого, так что часа через два споры стали угрожать уже полным расколом боярских верхов.