Александр Галкин - Царевич Димитрий

– Он не хочет сказать мне!

– Коханая! Нечего мне говорить тут. Всё сама увидишь и узнаешь!

– Так, так!.. – Она посмотрела на его нерешительную фигуру, убегающий взгляд, вздохнула, опустив голову, глубже уходя в кресло, – Прошу подать мне молитвенник! Желаю царю покойной ночи!

Он подал книгу с золотым крестом на переплёте и, вежливо поклонившись, не сказав более ни слова, удалился к себе.

Прокопий Петрович Ляпунов, приглашённый на царскую свадьбу, участвовал во всех торжествах этого праздника, был и в соборе, и на знатном обеде, находясь среди самых почётных гостей. А до этого он обстоятельно нагрузился бесчисленными слухами, ходившими по городу, о поведении приезжих шляхтичей, о царице-еретичке, учиняющей венчание в четверг, и о том, что бояре хотят спасать Москву от польского засилья. Он решил обязательно добиться личного свиданья с Димитрием и всё ему рассказать, но времени для этого не улучалось, наблюденья же за царём издали не обещали ничего хорошего – он заметно переменился, и совсем не к лучшему. Пропала чудесная «цезарская» величавость, что была во время прошлогоднего коронования, – теперь в Успенском соборе стоял на возвышении не великий самодержец, а скучающий панич, рассеянно поглядывавший по сторонам. Таким же выглядел он и во время посольского приёма и на обеде, когда едва поднимал чашу за здоровье молодой царицы. Да и в обличье похудел! Уж не опоили ли чем-нибудь? От такого окруженья всё станется! И много непонятного творит. Почто Шуйского в такую честь возвёл? Зачем в четверг венчался? Почему деньгами сыплет всем, кому надо и не надо, особливо же полякам?.. А те даже за постой не платят!..

Свидание Прокопий получил лишь благодаря случайности, когда встретил Димитрия на лестнице дворца и тот, узнав его, приветствовал, обещал принять и приказал дьяку записать вне всякой очереди. На этом приёме царь был очень ласков, расспрашивал о Рязани, посылал приветы тамошним людям, но когда Ляпунов стал говорить о ходячей по Москве всякой молве, слушал рассеянно, не задавая вопросов, и наконец сказал:

– Слухи сии бояре распускают – то ведаю. Уж целый год творится! Да ничего они не добились и не добьются! Не могут поднять на нас Москву, потому – народ нас любит и за боярской злобою не пойдёт. Не боимся их и мы!

На прощанье царь подарил ему турецкую саблю в богатейших золотых ножнах и обещал в начале июня быть в Рязани на походе и остановиться у него. Прокопий ушёл сияющий от подарка, но не вполне успокоенный в своих тревогах; мнение, что царь уже не только не замечает своих ошибок, но и вообще не чует чего-то главного в текущей жизни, утвердилось у него прочнее, чем до свидания.

Он очень хотел поговорить обо всём этом с Пушкиным, но боярин – тоже видимо изменившийся – всё словно уклонялся, ссылаясь на недосуг; с другими же боярами говорить по душам не хотелось. Ему приходила в голову мысль остаться тут до самого царского похода, вытребовать немедленно Захара и других братьев, связаться с Басмановым, с верными царю людьми и своими силами раскрыть заговор, если он есть (а он уже почти не сомневался, что – есть). На этом опасном деле можно, конечно, и пострадать и в такую кутерьму залезть, что не сохранишь себя, да Ляпуновы – не робкие ребята и, когда надо, могут рискнуть и головою. Но не посоветовавшись с первым боярином, он на такой шаг не решался и, не зная, что делать, проживал без дела у Савватея, подумывая о возвращенье домой. И вдруг неожиданно получил от Пушкина приглашение посетить его утром, после обедни, – вина заморского отведать и о Рязани рассказать, чем, конечно, и воспользовался.

Случилось это потому, что Гаврила Иваныч, встретив в тот день Василья Шуйского в уединенном месте, не смог избежать короткого, но значительного разговора с ним.

– Всё ещё раздумываешь, друже? – тихо спросил князь.

– Нечего мне раздумывать!

– О, то верно! Нечего тут думать! Но сказано есть: «векую шаташеся»?..

– Да почитай, что и не шатаюсь!..

– Ужли наш?.. Вот чудо! Воистину рука Божия!.. Но не хитри со мною, друг Гаврила! Насквозь вижу…

Пушкин промолчал.

– Вот что, – продолжал Шуйский почти шёпотом. – Рязанский пёс доселе здесь трется, нюхает и зубы точит! Ещё подачки ждёт. Не худо бы его в свою нору загнать!.. Да никто, окромя тебя, сего не мочен…

Пушкин опять ничего не сказал, но, усмехнувшись одними глазами, чуть кивнул головою и поспешил уйти; в тот же день он послал приглашение Прокопию.

Ляпунов обстоятельно изложил боярину свои наблюдения и опасения, но и тут ему показалось, что слушают его без внимания и не перебивают лишь из вежливости. Пушкин сказал ему почти то же, что и царь: всё это давно известно, злые слухи ходят уже целый год, а теперь несколько усилились благодаря частым ссорам русских с поляками, но опасности тут нет и беспокоиться нечего. Прокопий Петрович настаивал на своём и заикнулся было о своей помощи, об устройстве розыска из своих людей с ручательством за успех дела, но Пушкин сумел так искренно расхохотаться на всё это, что тот смутился.