Александр Галкин - Царевич Димитрий

На дворе уже стояли поздние майские сумерки, уже вернулась отпущенная прислуга и попадья предложила гостям горячий ужин, когда споры их были прерваны подъехавшими к дому тремя пропылёнными всадниками – Прокопием Ляпуновым и его челядинцами. Рязанский гость после молитвы и приветствий выразил радость, что добрался вовремя до ночлега, и не скрыл удивления перед купеческим собраньем. В доме протопопа ни именин, ни крестин, кажись, не было, собралась же как раз самая головка, и, надо полагать, не впусте, а по нужде, – так о чём же люди баяли? Ни минуты не растерявшись, Савватей объяснил, что да, верно, собрались не зря, говорили о беде великой – о польском засилье, что всему купечеству разореньем грозит. Порешили же идти к царю с жалобой, да еще к боярам Пушкину и Шуйскому – заступничества просить.

– Может, и ты, Прокоп Петрович, – сказал Полуехтов, – замолвишь за нас словечко перед государем? Неповинно страждут наши купчишки, и нет выхода.

Прокопий, уже слышавший о польских безобразиях, но считавший рассказы преувеличенными, стал расспрашивать об отдельных случаях, был поражён сообщением Вавилы Глебыча о порке и, поверив ужасной правде, обещал поговорить и с Пушкиным и с царём.

Когда купцы разошлись, Ляпунов, пренебрегая отдыхом с дороги, долго беседовал с отцом Савватеем о московской жизни, о непонятном отъезде Филарета, возвышенье Шуйских и других необычайных новинах. Сообщая о переменах в настроениях народа, протопоп кстати спросил – а как у них, на Рязани, чтут государя? Ляпунов удивился вопросу и отвечал, что вся Рязань готова за царя хоть голову сложить. «Так было с прошлого лета, так же и доныне стоит. А к чему любопытствуешь, отче?» Тут Савватей поведал ему, как хулят на Москве уж не одних только бояр, а иной раз и самого царя, не опасаясь побоев, как зимою было.

– А ещё тайный слушок ходит, что хотят бояры извести царя и тем народ от тягот избавить!

– Ты где же это слышал? – строго спросил Прокопий.

– Не гневись, батюшка. Мало ли что у нас лопочут. Поживи тут хоть три дня – сам всё увидишь и услышишь! Прошли старые времена. Ты вот на царску свадьбу пожаловал – увидишь, како неслыханно веселье в кремле идёт, но не забуди, друже, заглянуть и к простым людишкам – купцам нашим, знакомцам твоим, – вельми стонут от тяготы непомерной!

Не без тревоги пошёл ко сну приезжий гость и решил завтра же до конца всё проверить.

Предстояло торжественное бракосочетание царя Димитрия с панной Мариной Юрьевной, сулившее ближним людям большие милости и подачки, а всему городу кучу всяких потех и удовольствий. С празднествами этими, очевидно, торопились и назначили их на восьмое мая, то есть всего через пять дней после приезда в Москву невесты и её родных, когда они не успели ещё ни осмотреться в городе, ни познакомиться с придворными слугами. Но в это число, по обычаю церкви, венчание не совершается, так как это канун очень чтимого праздника – Николы Вешнего, а кроме того, восьмое число приходилось в тот год на четверг – день вообще не венчальный. Назначила его не разбирающаяся в русских порядках Марина, желающая поскорее закончить свадьбу, а царь, разделявший торопливость невесты и уже позабывший русские обычаи, не взглянул на это серьёзно: утвердил её решение. Но на очередном домашнем совете бояре Нагие и Пушкин заметили ему, что такое нарушение всем известных правил взбудоражит всю Москву, создаст повод для злоречья и, несомненно, увеличит число царских врагов. На это возразил Василий Шуйский (приглашаемый теперь на все советы), что царский прадедушка, великий князь Иван Васильевич, тоже венчался в четверг и ничего худого отсюда не вышло и что в уставе такого запрету нет, а это лишь простой обычай, который, с благословенья патриарха, можно и не блюсти. Патриарх же Игнатий, не очень умный, недальновидный и на все готовый в угоду царю Димитрию, не возражал, и государь, не пожелав откладывать обряда, велел готовиться к восьмому мая. Была и ещё одна странность: польскую свою невесту он приказал сначала короновать как царицу всея Руси, а потом уже подвести к брачному венцу Неизвестно, сделал ли он это по требованию честолюбивых панов Мнишка и Вишневецкого или просто из желанья польстить Марине, но получилась довольно нелепая вещь. Короновалась не супруга царя и никакая не родственница, а шляхтенка некоролевской крови и к тому же латинской веры. В этом нетрудно было усмотреть если не насмешку, то всё же явное пренебрежение к русской церкви и к священности царской короны, не говоря уже о том, что коронования цариц вообще на Руси никогда не знали. Можно думать, что и тут дело не обошлось без науськиванья враждебных бояр, весьма радующихся царским ошибкам, всячески их поощряющих и уже в глаза смеющихся над слабенькими «упрежденьями» Пушкина.