Людмила Кулагина - Память

– Иди домой, – сказал Семён мне. – Я позже приду. Лодку оттащу.

Я мокрая и синяя зашла в избу. Ганна изумилась.

– Что с тобой?

– С мостков упала, – соврала я.

– А чего ты туда попёрлась. Бельё ведь уже постирано?

– Умыться захотелось, – краснея от неловкости, проговорила я.

– Иди, переоденься, – сказала Ганна.

– Ничего, так высохнет, – отказалась я.

– А у тебя, небось, и смены нет! Вот голыдьба! Олеська! Дай ей свой сарафан, а то её ещё и лечить придётся.

Олеся с Ориной, услышав крик Ганны, зашли в дом и прыснули от смеха, увидев меня, стоящую в луже в прилипшей к телу одежде!

– Мамка, неужто ты новую оглоблю купила, – покатывалась со смеху Олеся. – Что-то тонковата она, оглобля-то, как бы не переломилася.

– Охолонись, Олеська, – оборвала смех снохи Ганна, – Лучше одёжку ей старую свою отдай!

Олеся не посмела ослушаться, и вскоре я вышла на крыльцо в Олесином сарафане. Это вызвало новый приступ смеха. Сарафан был широким и коротким, я переминалась с ноги на ногу, а девки хохотали, придумывая всё новые и новые шутки про пугало, которое плохо набили соломой. Веселье прервал вернувшийся с реки полуголый Семён, и мы, все трое, засмотрелись на него. Он, пританцовывая и напевая, прошёлся по двору, поглядывая на нас. Олеся и Орина смотрели на него с нескрываемым восхищением.

– Какой красавчик, – не выдержала Орина.

– Мужней жене не гоже на парней засматриваться, – смеясь, одёрнула её подруга.

– Так один остался на всю деревню! На кого ж ещё смотреть! – хохотнула, продемонстрировав ямочки и белые зубки, Оринка.

– Ах ты, проказница. И пузо тебе не помеха! – удивилась Олеся.

– Так пузо у нормальных баб завсегда есть. Привыкай уже!

4. Побег.

Вечером в сарае с пленными произошли неожиданные события.

Якуб прошёл к выходу, расталкивая сидящих на земле людей, встал у выхода, невозмутимо спустил штаны, и начал мочиться прямо на дверь. Австрийцы, сидевшие и лежащие рядом, вскочили, начали кричать и ругаться на него, показывая руками на отгороженный угол, где находилось отхожее место. Якуб, делая вид, что не понимает их речь, продолжал орошать дверь. Пленные кричали, но помешать огромному Якубу никто не посмел. Старик неторопливо подвязал штаны и пошёл в свой угол. Некоторое время ещё продолжалась возня. Те, кто раньше находился у дверей, теперь оттесняли лежащих в центре, чтобы не сидеть в луже. Лужа постепенно подсыхала, но запах становился только сильнее.

На закате залязгал замок, дверь распахнулась, в сарай вошла баба, несущая ведро с похлёбкой и мешок с хлебом. Охранник, сопровождавший её, только войдя в сарай, поморщился от едкого запаха, заткнул нос рукой и выскочил, закрыв дверь снаружи. Баба медленно передвигалась от двери в противоположный угол, разливая похлёбку и раздавая хлеб арестованным. Когда она подошла к Якубу, тот схватил её в охапку и начал стаскивать юбку. Баба вскрикнула. Все оглянулись на крик. Якуб закрыл её рот поцелуем и продолжал раздевать. Раздались протестующие возгласы, но их было мало. Большинство солдат столпились вокруг посмотреть на небывалое зрелище. Якуб легко раздел бабу до исподнего белья, не обращая внимания на её сопротивление. Мужики вокруг замерли в предвкушении. Здесь вступил в свою роль Стах.

– Что пялитесь? – сказал он на смеси польского и немецкого языка. – Страсть мужика одолела, баба приглянулась. Будете пялиться, он вам глаза повыбивает, когда кончит. Больно зол он, лучше вам не попадаться ему под горячую руку.

Толпа стала нехотя расходиться. Анджей подобрал одежду бабы и зашёл за перегородку, туда, где все справляли нужду.

Мужики отворачивались, боясь смотреть на Якуба после угроз Стаха. Якуб связал бабу, сунул ей в рот кляп и прикрыл своей шинелью. Из-за загородки, стараясь быть незамеченным, проскользнул Анджей, одетый в бабское платье. Парень повязал голову платком, взял пустое ведро, согнулся, чтобы спрятать лицо и подошёл к двери, стукнул ведром пару раз. Охранник открыл дверь, выпустил Анджея, ничего не заподозрив, и быстро захлопнул дверь обратно, морщась от противного запаха. Солдаты тихо перешёптывались, обсуждали произошедшее; но вслух никто ничего не сказал, то ли из-за страха перед огромным Якубом, то ли из-за солидарности, ведь все они – заключённые русской армии.

Шум постепенно стих. Спустились сумерки, резко превратившись в кромешную тьму, как это бывает обычно на Украине, и только всполохи освещали село и степь с редкими пролесками.