Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

На соседнем дворе загоготали гуси. Требовательно замычал теленок. Корсаков прошелся по комнате.

— С той поры не заметил, как и состарился, — казак засобирался. — Безрадостно прожил. Зря.

— Так вот, без жены?

— Без бабы как можно? Хозяйство. Была подбочина, только извел, бедную. Ни за что извел. Тихая была: жила молчком и померла молчком. Царство ей небесное. Да и там милой одной мытарить. Там меня к Насте рассудят. — Родион посмотрел на ротмистра, желая найти в нем подтверждение своей вере. А о жене подумал отстраненно и с жалостью: «Вот и дом с ней достался, и теперь он моет и скоблит горницу, но не живет в ней. Сам в избе, на яргаке».

«Все равно как обет какой дал», — говорит о нем атаман Лазарев и подсылает на постой.

На следующее утро, с оказией, Корсаков отъехал по линии дальше к Оренбургу. На второй версте попался хромой старик. Было слышно, как, сняв шапку и поклонившись, он спросил у возницы следующей за ними телеги:

— А жив ли Родион?

— Здравствует!

Корсаков мог поклясться, что по щеке путника проскользнула слеза.

Версты за три от Рассыпной Верный уронил морду, потом споткнулся, потом еще, шибче. Когда же подогнали к ним вынырнувшие из-за колка две рассыпинские телеги, конь отдал дорогу, прижался к обочине и встал вовсе.

— Здорово, Махин! Ты чего, Степан, сбег, что ль? — прокричали через грохот колес сидящие в телегах казаки.

Махин лишь глянул им вслед. Чувствуя неладное и потому не решаясь прибегнуть к плети, спешился. Обошел наперед. Верный, похоже, щипал траву или пил, но лишь сухая пыль оседала вдоль дороги. Защищаясь от ее клубов, поднятых телегами, Степан обнял и притянул на грудь склоненную под копыта конскую морду.

— Че, че, Верный? Аль домой не хочешь? Притомился… Я и сам запекся, — казак ласково разглаживал рыжую шерсть над самыми раздувающимися ноздрями Верного.

Растягнув кляпышек, Махин вынул удила. Встречаясь то с одним, то с другим медленно перемаргивающим черным глазом, он чувствовал, как горячит затылок набегающий жар несуществующей вины. Освободив от узды, сунув ее за пояс, полез расстегивать пряжку нижней подпруги. Раскрепив катаур [22] Катау́р — верхняя подпруга, череспоясник по седлу, сверх подушки. , снял седло. Потом стащил потник и, сдерживая слезу, долго гладил мелко задрожавшие жилки.

— Вон-ка, дружок, давай туда тронем. Глянь, не там ли ты жеребятился, не с того ль лужка травку щипал? — уговаривал коня Махин. — Аль не признал еще? Дома мы… Ну, дойдем, дойдем ближе.

Скрутив седло с подушкой и потником и взвалив на плечи, Махин пошел следом. Глянув завлажневшим глазом, обок с ним тронул и казачий конь Верный. Дорога вышла к заливному лугу. Отсюда до самой крепости тянутся они, разбиваемые колками, редко стоящими деревьями. Верный затряс гривой, негромко заржал. Всякий казак чувствует, когда у смерти намет резвее, чем у коня под ним. Понимал Махин, что жгет Верный остатние силы в жеребячьем своем взбрыкивании — значит, узнал луг, значит, прощается…

— Эх-хе, жалко… Жди, падет, совсем мало жизни, — сказал рядом с Махиным неизвестно когда подставший к нему давнишний станичный житель Ахметка, то ли киргиз, то ли башкир: особые черты и повадки в нем так затерлись, что сходил он за любого азиатца.

Обычно казаки гнали его, но сейчас Махин даже обрадовался — будет кому разделить с ним тягостную минуту.

— Дай резать? — блеща узенькими глазками, Ахметка показал зажатую в кулаке монету. — Дай — деньга твой будет. Нету — пусто будет. Падаль будет, волку будет.

Махин молча покачал головой. Разом ему стало еще муторнее, он повернулся прогнать Ахметку и увидел за ним прыгающую по виляющей дорожке телегу, на которой различил в стоящем человеке отца.

Старший Махин на ходу спрыгнул с телеги, которая еще завернула круг за пойманной под уздцы Степаном молодой, нескладной рабочей лошадью Махиных.

— Запалил, сука! — обещая кулаком, Ефтифей Махин кособоко побежал к поднявшему морду коню.

Бросив лошадь, припустился за отцом и Степан. Когда они добежали, Верный лежал на боку — глазом вбирая старого хозяина. Сколько отслужено Ефтифею Махину им в походах, бывал с ним в схватках на чужбине, и, отдавая Верного на службу сыну, старый казак понимал, что это выше конских сил. Но не мог он позволить кормить задарма, а превращать старого товарища в рабочую лошадь, надевать на него хомут, не желал.

Так, глаз в глаза, Верный и испустил дух. Махины побрели к телеге.