Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Корсаков почувствовал упертый в него взгляд старика.

— Но если не нашлось на земле для меня счастья, пошто показал его? Зачем он побаловал надеждой?.. Бог он или нет? Не мог не знать, каково так остаться?.. А он и храбрецом не был, — уже спокойнее произнес Родион. — Сам я его в деле не видел, но видел — не удался. Благо, что офицер. Молодец-то и по тени отличим, а этот и на коне деревянно сидел. Стремена по-гусарски отпустит, а какая в таком разе устойчивость? Одна видимость. Соломинкой тыкни, и полетит кверхтормахом. Казак же ногу гнет, коленками в коня въедается. Разве вот с конем и можно опрокинуть… Правда, ладен был и лицом пригож. Говорил складно, точно венок плел, я и то заслушивался. Оно и сказать — на подносе ростился. Встречались они тайно. Где — уж про то не ведаю. Да, знать, нашли. Настя что тюльпан в мае распустилась, я глаза жмурил. По первой думал, это она моей (казак так и не сказал «любовью». Он покряхтел, посопел, что-то буркнул)… словом, радуется. Когда ж открылась мне, когда дошел до макушки смысл, когда окатил я башку водой — поостыл малость, думаю: «Убью!» Только кого? Она тут, под рукой, ну и замахнул саблю… Замахнуть — замахнул, а опустить невмочь. Она на меня мигает, испугалась, вижу, но справилась и шепчет, голос-то покинул: «Хошь — руби… А не с силой — отойдь. Его…» — и полыхнула бабьим своим словом, у меня ажник в глазу замокрело, так ведь и мне ж его говорила… Эх, казачка, дважды правым слову не быть… Ну спустил я саблю, загнал в пол, тогда она к ногам: «Увезет он меня. А за тебя, Родя, век молить стану». И провела ладонью вот так, — забывшись, старик огладил себя по щеке.

— Увез? — Корсакову не верилось, не первый год уж он офицер.

— И ее не свез, и сам не съехал. На мне грех. Хоть и безвинно принятый. Фимка считал, дурья башка, обязанным мне животом.

— Без оснований, стал бы?

— Какой там… Пустяшный случай, по молодости еще: лежим с ним у брода, в засаде. Это сейчас и Новоилецкая расправилась, и Орда посмирнела, и казачество часто посажено — не прошлая редь, а тогда киргизцы напрямки под Рассыпную подкатывали. Перед Пугачом, знамо, дело было. Народ ихний уже вовсю грабил, царя искал… Дня без тревоги не обходилось…

Корсаков увидел, как пыхнули глаза старика огнем лихой молодости.

— …И верно. Выезжает на берег шайка, этак с дюжину. Спускаются к воде и на наш. Я Фимку в бок ширяю — мол, сыпь порох на полку! Приложились, выждали — одного сбили. Пороха тю-тю, нема больше. Кинулись к коням. Я кричу: «Жги шест с мочалом!» — подать сигнал на крепость. Только вижу, Фимка мой опьянел удачей, у него-то эта стычка первая, вскочил в седло и вжарил за мной. Я в гущу — завертел саблей. Пику, ту враз сломили. Взмок. И что дернуло обернуться, а поворотился — вижу, волочится мой дружок на аркане, и уже к самой воде подтянул его киргизец. С того берега воют, руками машут, малахаи подбрасывают, ждут пленника. Ну, долго не посмотришь — насели. Хотя больше крику, исподтишка норовят хватануть. Уж такой народ. Сбросил их и в два прыжка к Фимке. Киргизец учуял сабельку над спиной, аркан бросил. Фимка уже и воды хлебнул, да пронесло. Случилось быть неподалеку двум нашим, рассыпинским. Они на шум, на выстрелы и вышли аккурат вовремя. Вот такой пирог.

Казак снова и надолго потух, лишь время от времени потирал руку, будто только-только выпустил рукоять сабли.

— А Фимка с мальства без удачи. Родился хилым, для казацкой службы негожим — на ногу припадал. Никто с ним не водился. А когда отдали его старой деве грамоте учиться, и вовсе кто из казачат уважать станет. Обижали от скуки. Я ж от скуки заступился. С тех пор он ко мне и прибился. Офицер этот, ну, этот… от скуки потянись на охоту. А время работное, исправные казаки все, почитай, заняты. На своем коште-то стояли. А Фимке что! Сам напросился. Посажались оба на коней, поехали. Вернулся Фимка один, показал на киргизцев, на неопытность офицера… Да того нашли, еще дышал. Успел на Фимку показать. Ясно, кандалы — и в Сибирь, на царскую… Тогда-то и для всех открылось. Настя, как прознала, без стесненья на грудь, на мундир, плюхнулась. Родители отдирать — какой! Ухватилась что клещ. Он стонет, она стонет, оба до бесчувствия. И я тут, ноги к полу приросли… — Старик бесшумно вздохнул. — Настя потом под замок пошла. Отколотили ее, дай бог. Кто похочет позор от дочери принять. За воротами и отошла, — скороговоркой выговорил из себя Родион, боясь обжечься фразой. — И к лучшему. Житья бы ей не дали. Разве у нас позволят самовольства? Если каждый будет как ему на душу лягет?