Карлос Рохас - Долина павших

— Искусство твое — великое, а сам ты — ничтожество! Ты злонамеренно продал меня французам. Во время французского нашествия написал портрет короля-самозванца и позволил ему отобрать из твоих картин те, которые он хотел увезти в Париж. Ты, старая развалина, видно, полагал, что я вечно буду витать в облаках? И вдобавок — верх издевательства — написал «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года» и «Восстание 2 мая 1808 года» — два гигантских холста, которые украшали триумфальную арку в честь моего возвращения на Пуэрта-де-Алькала, когда чернь приветствовала меня воплями: «Да здравствуют цепи!», «Свободу к стенке!»

— Вам не обязательно кричать! Я же сказал, что читаю по губам!

— Хочу кричать — и буду! — не унимался он. — Пережил жену, нужную тебе только затем, чтобы рожать детей, которых сам убил сифилисом; но не знаю, как ты переживешь собственное лицемерие и распутство. А впрочем, переживешь, ведь ты, такой трус, сотворен по образу и подобию своего народа.

— По образу и подобию Вашего величества! В Эскориале вы, дабы вам простили обман, выдали всех сообщников, швырнули их в руки Годою и молили об одном: спасти от гнева отца!

— И по моему образу и подобию — тоже. Пусть так. Мы оба предавали из страха. И очень с тобой похожи, хотя ты в своей гордыне и отказываешься в это поверить. Оба презираем людей, хотя странным образом и боимся их.

Он был недалек от истины, и, к собственному удивлению, я вопреки желанию кивнул головой в знак согласия. И тут мне вспомнилось — словно нарисовалось в памяти, или я снова увидел все теми самыми глазами, какими видел это полвека назад, — день, когда он еще не родился на свет, день, когда мы с Хосефой были представлены двору. Царствовал его дед, король Карлос III, чей портрет я потом написал. Аудиенцию выхлопотал мой шурин; клонящийся к вечеру день был пронизан зимним светом. Вдовствующий король, лицом смахивающий на короткоухого ягненка, но с ясным и умным взглядом, тронутым печалью, принял нас полулежа на канапе, весь обложенный подушками; к носу он прижимал надушенный лавандой платок — ветер со Сьерры просквозил его. Принцесса Астурийская («Я умираю. Оставляю тебе Мануэля. Приблизь его к себе, преданнее человека вам с Фернандо не найти».) сидела подле него. Я увидел ее тогда молодой и еще красивой: гибкая талия и высокая грудь, а кожа смуглая и взгляд колючий, как у всех итальянок. Ее супруг, принц Астурийский, который десять лет спустя взойдет на трон и станет Его величеством Доном Карлосом IV, стоял, не садился на скамью с высокой спинкой. Это был самый сильный человек, какого мне до той поры случалось видеть, и, несмотря на замешательство, я с удивлением отметил, как широки его плечи, разглядел, где начинаются и как округляются мышцы под широким гофрированным воротником и под шелковыми чулками. Улыбка, на которую он не был скуп, хотя никому не забыть его вспышек ярости, чуть тронула глаза с розоватыми веками над такими голубыми, что казались прозрачными, зрачками. Смиренная робость Хосефы оказалась, как никогда, кстати в этот великий миг. Сдержанно и умно Хосефа разговаривала с королем и его детьми, словно они были далекими родственниками по крови или людьми одного круга — так взаимно почтительно держались. Я же, напротив, вдруг задрожал, когда преклонил колени на мозаичном полу, собираясь поцеловать августейшие руки. Принц заставил меня подняться, поддержав за локти. Ладони у него были маленькие, но твердые и шершавые, как у старого кузнеца. Поразительно, что у такого человека были дубленые ладони, будто он привык работать руками.

Его величество король поговорил немного о Менгсе, о Тьеполо, о шурине Байеу. Принцесса, узнав, что я жил в Риме, сказала мне что-то по-итальянски. Улыбаясь, похвалила нас за манеры, словно детей. Saper fare е condursi а quel modo [13] Как хорошо держатся, как умеют вести себя ( итал. ). . Монарх тоже произнес несколько слов по-тоскански. И сделал замечание о свете в тот предвечерний час, как бы это заметил один художник другому. Прожив много лет в Неаполе, где сумерки коротки, он не переставал восхищаться мадридскими закатами. Allora, appena il crepuscolo, il giorno comincia a scolorire e nel traspasso dei colori tutto rimane calmo [14] Сейчас, в сумерках, день теряет краски, и эти приглушенные цвета полны покоя ( итал. ). . Дон Карлос, принц Астурийский, обнял меня за плечи и повел к дверям. Я подумал: так он дает мне понять, что аудиенция окончена, и успел, поспешно преклонив колени, еще раз поцеловать руки принцессе и Его величеству. Однако не прошел я и десяти шагов, как принц чуть не переломил мне хребет, богатырски хлопнув по спине, так что звук громом прокатился по залу. В свои тридцать лет я весил почти семь арроб [15] Мера веса: 1 арроба — 11,5 кг. и похвалялся тем, что мог руками согнуть железный брус, а пальцами — реал; но тут ноги подкосились, и я ничком повалился на пол, а принц между тем приговаривал: «Ладно, ладно, дорогой друг, надеюсь, мы скоро увидимся снова». Потом он хохотал и протягивал мне руку, а я, не успев отдышаться, услужливо ему подхихикивал. Принцесса тоже смеялась, но без особого желания: этот без конца повторявшийся номер порядком ей надоел. Хосефа смотрела на нас с таинственно-сдержанным выражением, с каким она, бывало, сносила мои измены, а также роды и смерти детей. Его величество король вздохнул, прикрыл веки и спрятал платок за обшлаг рукава. «Никому еще не удавалось удержаться на ногах от моего удара, — похвалялся принц Астурийский, — самые крепкие конюхи валятся, словно кегли. В следующий раз, когда придешь, мы пойдем с тобой на конюшню, состязаться в метании барры, а потом, если захочешь, я поиграю для тебя на скрипке». Я со всем соглашался, как побитый плутишка. За то, чтобы стать придворным живописцем, я бы отдал душу на любое поругание. И стал им — благодаря Годою, когда почти потерял надежду. А в тот вечер я написал Сапатеру: «В письме всего не напишешь, не то бы я рассказал, какую честь оказали мне король, принц и принцесса. Благодарение Богу, поцеловал им руку — такой удачи мне до сих пор не выпадало». По молодости я чувствовал себя уязвимым и боялся людей; одолевали сомнения и неуверенность в собственной судьбе. Но бояться человека по-настоящему я научился лишь много лет спустя, когда написал чудовищ, живущих в нас.