Карлос Рохас - Долина павших

Из своих встреч со смертью Гойя вынес умение судить, дабы быть судимым. Перед лицом разума, который в кошмаре сна рождает мерзких призраков и чудовищ, Гойя провозглашает правду человека, одолеваемого этими чудовищами, но неспособного найти покой и прийти к согласию с миром, пока не отыщет покоя и согласия с самим собой. Правда, как и смерть, для всех одна, равно как и сифилис для всех заразен. Пройдет девятнадцать лет, и Гойя, прежде сторонник просвещенной гармонии, идеалист, уповавший на разум, напишет на стенах своего дома всех демонов, одолевающих его народ, чтобы уже никогда ни он сам, ни история их не забыла. Его вера в правду, как единственную меру и синтез человеческой личности, передается королевской чете, так что они и сами начинают видеть себя глазами Гойи. Единственный компромисс художника заключается в том, что Гойя закрывает горб инфанты Карлоты фигурой принца Бурбона Пармского. Но расползшаяся талия ее сестры, Марии Луисы, видна так же явственно, как все пороки остальных членов семейства.

Полотно же, изображенное на картине, — исповедь самого Гойи. Этой оргией, где он — один с двумя женщинами, глухой художник провозглашает себя человеком, которому ничто человеческое не чуждо. Гойя не обличает увековеченное им стадо безобразно-комических персонажей, ибо считает себя не лучше и не хуже любого из них. Он прекрасно знает, что подобная оргия принесла сифилис, который грызет его изнутри, лишил слуха и изничтожил четверых его детей. И свою вину, вину Сатурна, он первой показывает на этом Страшном суде, на холсте «Семья Карлоса IV», который являет собой благороднейший документ XVIII века. Страшный суд над живыми куда более страшен, нежели суд Микеланджело над мертвецами, как утверждает Рамон Гомес де ла Серна [11] Рамон Гомес де ла Серна (1888–1963) — испанский писатель-эссеист. . В книге, написанной полтора века спустя и теперь уже забытой, мы читаем: «Глазами Гойи мы должны увидеть себя в его демонах и в его королях, как в двух залах ожидания, где мы ждем приговора судьбы. Этические заветы Гойи раскрываются нам ежедневно вместе с дверями музея Прадо. И основа основ насущной, но пока еще не п о нятой диалектики, которая может стать последним спасением для человека, такова: „Возлюби ближнего своего, чудовище, как самого себя“».

И Его величество король Фернандо VII сказал мне:

— Что полагаешь ты счастьем на этой земле?

— Умереть прежде моего сына Хавьера, — ответил я не задумываясь. — Четверых других мы похоронили вместе с женой, а потом я схоронил и ее в голодные дни, во время войны. Этого сына я не хочу терять.

Он засмеялся, не выпуская изо рта зажженной сигары, которую сжимал желтыми, как у ягненка, зубами. Ему было около сорока, а может, и все сорок. Только начав его писать в последний раз, я до конца понял, как неправильно его лицо, как велики челюсти и какое оно щекастое и бесформенное под широкими черными бровями. Однако глаза, чуточку, пожалуй, косившие, излучали далеко не тупое коварство. Этот человек, как никто иной, был любим и ненавидим в своей стране, что всегда разъяряется, когда приходит час убивать или плодить себе подобных. И я подумал: должно быть, он мог в равной мере гордиться нашей любовью и нашей ненавистью. Он сам почти признался мне в этом вчера вечером, когда я закончил его портрет. А потом сказал: «Ты был предателем, спелся с французами во время французской кампании. Я тебя простил, тому назад двенадцать лет, как простил и на этот раз, узнав, что ты вернулся из ссылки, потому что ты выше Веласкеса. Завтра опять приходи во дворец, будешь ужинать со мной наедине».

— Ты — циник. Не веришь ни во что. Совершенно ни во что. На одной твоей гравюре скелет несет от смерти бумагу, гласящую: «Ничего». В другие времена тебя сожгли бы на костре за гораздо меньшее.

— В вас я все равно не поверю, как и в ваше божественное право на всех нас. Слишком хорошо мы знаем друг друга.

По правде говоря, его знали все. До войны, во время процесса в Эскориале, когда его с камарильей обвинили в заговоре против Годоя, нашего колбасника и нашего Принца Мира, он писал родителям, королю с королевой, невероятные письма, которые потом станут повторять на каждом углу. «Мама, я раскаиваюсь в ужасном преступлении против своих родителей и монархов и униженно молю Ваше величество снизойти и вступиться за меня перед папой, чтобы он позволил своему сыну, навеки благодарному, припасть к его королевским стопам». Мать кричала на него, называла бастардом, и он выдал всех своих соучастников. Во время войны, в Валансе, где, как он утверждал, французы держали его в замке под арестом, он снова выдал тех, кто вступил в заговор с целью освободить его. Из Валансе он слал поздравления Наполеону по случаю побед, одержанных тем в Испании, и набивался в родню, прося в жены какую-нибудь принцессу из императорского дома. Потом мы узнали, что в Валансе он брал уроки музыки и танца, когда был свободен от охоты, рыбной ловли или верховой езды, которым предавался в дворцовом парке, а вечера посвящал своему любимому занятию — вышиванию бисером. Однако, уж если пришли на ум военные годы, о нем лучше не вспоминать, да, к слову сказать, ни о ком из нас — тоже. Потому что в те времена на нашей несчастной земле достоинство могли сохранять одни только убийцы.