Карлос Рохас - Долина павших

— Когда вы возвратились из Валансе, вы были Желанным, единственным и неповторимым. Я думаю, не было на свете человека, которого бы ждали так, как вас. Помните, как чернь рыдала и целовала вам руки на дороге к источнику святого Исидро? Тогда вы могли все начать с нуля и стать по-настоящему королем для всех нас. Наш народ — скопище лютых зверей и дураков, который не найдет себя, пока не поймет собственной жестокости и глупости во имя того, чтобы преодолеть их. И вам, сеньор, следовало помочь народу в этом, такого случая больше не повторится. У вашего деда такого случая не было, но, доведись ему, он бы непременно сумел им воспользоваться. Иллюзия, которой удается увлечь целый народ, — самая могущественная сила на свете, и такую возможность вы держали в руках. Судьба ваша сложилась столь необычайно, что вы могли бы принести нам мир, согласие, работу и, главное, надежду. А вы оставляете нам ненависть, фанатизм, нищету и отчаяние. Если бог не вмешается, то следом за вами придет век гражданских войн. Таков ваш завет: закон гарроты, которая должна была превратить этот сумасшедший дом в Аркадию, как вы сказали мне по дороге к источнику святого Исидро. А теперь вы не можете с уверенностью сказать даже, кто унаследует трон. Снова мы переживаем страх и неуверенность, потому что у вас — считанные дни, почти как и у меня. Вам еще нет пятидесяти, а с виду — не меньше моего.

— А тебе не кажется, что не спас я своего народа, как ты выражаешься, именно потому, что говорил на его языке и сам — плоть от плоти его? — спросил он вдруг, глядя мне прямо в глаза. — Деспоты вроде меня из ничего не появляются, и ответственность за поступки ложится не на них одних. Они — неминуемое следствие вашей чумы и ваших язв. Народ и я — все равно что огонь и жар, который опаляет, загорались же и горим мы вместе. В этом, надеюсь, ты со мной согласен.

— Да, Ваше величество, — подтвердил я. — В этом — согласен.

Он замолчал и снова утонул в кресле и в воспоминаниях, покусывая синеватую от щетины губу, прикрывавшую лошадиную челюсть. Потом вдруг залпом допил коньяк и поморщился. И опять стал рассеянно водить пальцем по краю бокала. До тех пор, пока с него не взвился этот высокий пронзительный звук, что и в мою глухоту вонзался точно игла.

— Наверное, мы больше не увидимся, — вздохнул он, снова глядя мне прямо в лицо. — По правде сказать, что бы я тут ни говорил, пожалуй, к тебе я все-таки ближе, чем даже к собственному народу. — Он рассмеялся, заметив мое удивление. — Да, да, гораздо ближе к тебе, и не потому, что понимаю и ценю твою живопись больше, чем сам ты ее ценишь, а потому, что было время — оба мы любили одну женщину.

— Одну и ту же, Ваше величество?..

— Ту, что умерла давным-давно. Невозможно подумать, что не умри она — стала бы старухой.

— Да, — снова согласился я, а память уже взялась извлекать из прошлого и ткать тени. — Невозможно подумать.

— Я говорю о Марии Тересе, — излишне уточнил он, все еще смеясь как ненормальный. — Помнишь ее, старина?

— Она всегда со мной, Ваше величество.

— Моя мать считала ее дьяволицей. Я давно не вспоминал ее. Наверное, несколько лет. Не знаю почему, но сегодня из-за тебя вспомнил. Ты был ее любовником, а я еще ребенком, но я молча обожал ее. Просто с ума сходил по ней. Плут ты эдакий, в те поры ты себе ни в чем не отказывал! В царствование моих родителей ты при дворе был главным сатиром. До чего же мне хотелось тогда слиться с тобой, чтобы все твое — до мозга костей — стало и моим тоже! Я желал ее так, как желают жизни в момент, когда эту жизнь у тебя собираются отнять. А как хороша она, наверное, была в постели, эдакая молоденькая кобылица! Разве не так? Вот закрываю глаза и ясно вижу ее, как тебя сейчас, передо мною, растрескавшегося от старости. Таких женщин больше не родится на свет, правда? Как говорится, секрет утерян!

Перед смертью мне суждено потерять речь. Вся правая сторона, от щеки и до пальцев на ноге, верно, уже отмерла, я ее не чувствую. Смотрю на правую руку: она лежит на простыне, опять как чужая. Может, это рука того человека, чей голос звучит иногда во мне — из времени, которое еще не настало. На этот раз я окончательно и бесповоротно возвращаюсь к «Яростной нелепице», ибо это и есть смерть. Моя смерть на этой постели или в его книге, которую он напишет в грядущем веке. Как бы то ни было, не пережить мне Желанного, у которого иногда вдруг проскальзывал взгляд раненого олененка, точно у Марии дель Пилар Дионисии в колыбельке. И не вернуться мне живым в Испанию, где он сказал мне однажды: позволить себе умереть — величайшее из человеческих безумий.