Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Захарьев-Овинов опустил голову, и несколько мгновений продолжалось молчание. Но вот он заговорил.

— Отец, — сказал он, — мне тяжело и грустно слышать слова твои; но я понимаю твою усталость, твоё желание смерти.

— Смерти! — усмехнулся Ганс фон Небельштейн. — Какое дикое, отвратительное слово… Смерть! И нечто невыразимо ужасное представляется, по привычке, человеческому воображению. А между тем ведь это покой, это блаженство! О, если бы знал ты, сын мой, как я в эти последние годы стремлюсь к светлой минуте, которую люди называют смертью! Больше столетия неустанно шёл я вперёд, собирая сокровище знаний. Собрал всё, что мог, — и этого мало! И вот, ещё ранее того дня, когда ты нам здесь десять лет тому назад сказал горькую правду, я понял, хотя и тяжко было признаться в этом перед собою, как ничтожно моё сокровище… Понял я и то, что не могу уже ничем его дополнить, что ничего уже не найду нового. А между тем ведь мне мало того, что у меня есть, мне нужно ещё, нужно так много!.. Ну, так пора, давно пора узнать больше… О, как я боялся, что ты не почувствуешь моего зова, что ты потерял силу меня чувствовать!..

— Отец, — перебил его Захарьев-Овинов, — не знаю, быть может, я и потерял эту силу. Я здесь не потому, что ты звал меня.

Старец поднял на него изумлённый взгляд.

— Я здесь во исполнение того условия, которое было заключено между нами десять лет тому назад, — продолжал Захарьев-Овинов. — Ведь каждый из нас должен был сюда возвратиться в годовщину прежних наших собраний, если почувствует и убедится в том, что достиг того блага, которого нам недоставало, то есть счастья. Отец, ты видел здесь кого-нибудь из нас за это время?

Старик покачал головою.

— Никого, сын мой. Вот уже десять лет, как ничья нога не переступила за порог замка.

— Я почти был уверен в этом, — сказал Захарьев-Овинов. — Но я здесь, и мог бы явиться даже гораздо раньше, если бы не назначил себе этого последнего срока. Отец, перемена, которую ты видишь во мне, мои морщины, все признаки лет — только свидетели того, что я живу, что я счастлив!

Старец недоверчиво покачал головою.

— Ты заблуждаешься, сын мой, — уверенно произнёс он. — Здесь счастья нет, в этой материальной оболочке мы его не достигнем.

— Абсолютного счастья, да, — ответил великий розенкрейцер, — и за эти десять лет у меня было немало горя, немало чёрных дней я пережил, и всё же я счастлив, и всё же, в сравнении с этими десятью последними годами моей жизни, вся предшествовавшая жизнь моя мне кажется страшной и душной тюрьмой. До тех пор, пока я жил одним только разумом и не понимал, что у меня есть сердце и что истинная жизнь исходит только из него, из его постоянного развития, — я задыхался. С того мига, как проснулось моё сердце и наполнилось любовью, я живу, я страдаю, я радуюсь, я могу смеяться, я могу плакать. Любовь и добро, которое неизбежно являются её следствием, дают мне минуты таких наслаждений, такого тепла, такой благодати, что каждая из них искупает долгие дни страданий!..

Старец слушал его, сдвинув брови, слушал напряжённо, собирая последние силы своего слабевшего разума, чтобы постигнуть все значение слов его. Слова эти казались ему только словами. А между тем ведь он знал, кто перед ним. Он знал, что этот человек, им же самим доведённый до вершины знаний, человек и теперь ещё полный ими, не может же произносить слова без значения, не может так жестоко ошибаться… Если он считает себя счастливым, если он полон бодрости духа, доволен жизнью — значит, что-нибудь нашёл он?..

— Но то благо, которое далось тебе, — прошептал старец, — ведь оно должно было уничтожить все твои высшие способности, все твои тайные силы! Ты мог сохранить свои знания, но силу свою сохранить не мог, и ты теперь так же ничтожен, как тот слабый и тёмный искатель истины, который в первый раз подходит к храму мудрости и собирается постучаться в его двери!..

— Может быть, — сверкнув глазами, воскликнул Захарьев-Овинов, — может быть, но я об этом никогда не думаю, да и незачем мне думать, у меня есть всё, что необходимо для возможного на земле счастья, и до сих пор я не нуждался в проверке моих оккультных сил. Я ни разу не напрягал их.

— А между тем я вижу, что в близком будущем… да, скоро, очень скоро, может быть, через несколько дней, тебя ожидает большая опасность, которую предотвратить ты можешь именно только твоими оккультными силами. Их в тебе нет — опасность велика! И я не знаю, вернёшься ли ты туда, откуда теперь приехал…