Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Прошло десять лет; незаметными они кажутся в явлениях неподвижной для поверхностного взгляда природы; но великую перемену произвели эти десять лет в человеке, который спешит к развалинам старого замка. Ничего общего нет в его душе с тем настроением, какое в ней было десять лет назад.

Ночь совсем стемнела, когда Захарьев-Овинов остановил своего коня у маленькой, едва выглядывавшей из кустов железной двери замка. Он вынул из кармана свисток, и, как в былые годы, раздался среди скал и развалин призывной пронзительный звук. Потом звук замер… всё было тихо. Захарьев-Овинов свистнул ещё раз и ждал — ответа не было.

Тогда он быстро спрыгнул на землю, крепко привязал коня к большому кусту и застучал в дверь. Полное молчание было ему ответом. Ему стало жутко.

«Неужели? — подумал он, и дрожь пробежала по его членам. — Нет, я бы знал, так или иначе он известил бы меня!.. А может быть… может быть, я уж и не мог получить от него известий иначе как обычным для всех людей путём? Или он не успел, или не хотел написать мне… Неужели здесь смерть, и я не знал об этом!»

Он схватился за ручку двери и увидел, что она не заперта изнутри. Не зная — радоваться этому или смущаться, он поспешно отпер дверь, запер её за собою и очутился в знакомом тёмном коридоре.

В то же мгновение он почувствовал, что великий старец его жив. Сознание это сразу его успокоило, и он твёрдым шагом пошёл вперёд, ощупал в конце коридора дверь и отворил её.

Он в заветной древней комнате собраний. Как десять лет тому назад, на столе горит лампа, всюду разложены фолианты и у стола, в старом высоком кресле, человеческая фигура. Это он — древний мудрец!

С сильно забившимся сердцем Захарьев-Овинов кинулся к нему. Глядит — он неподвижен. Глаза закрыты… Неужели?! Он наклонился!.. Нет, он жив, жив, он только спит!.. Старей открыл глаза, глаза эти совсем почти потухли, в них едва теплилась искра жизни.

— Сын мой… — прошептали бледные старческие губы.

— Отец! — воскликнул Захарьев-Овинов, чувствуя и радость, и грусть, и подступавшие к сердцу слёзы.

Он обнял старца, радуясь, что застал его живым, и невольно ужасаясь происшедшей в нём перемене.

— Я знал, что ты придёшь ко мне сегодня. Я звал и ждал тебя и чувствовал твоё приближение… а вот заснул! — между тем говорил глухим голосом Ганс фон Небельштейн. — Слаб я теперь… заснул и не слышал твоего свистка… Впрочем, ведь дверь не заперта… она не запирается с тех пор, как я простился с моим добрым Бергманом и похоронил его, тому назад два года…

— Бедный друг, бедный Бергман! — произнёс Захарьев-Овинов, вспоминая доброе лицо старого верного слуги и друга далёких дней.

— Скажи: счастливый Бергман! — шепнул фон Небельштейн, дрожащей рукою вынимая из кармана маленький ящичек и кладя себе в рот кусочек таинственного вещества, способного поддерживать человеческие силы.

Через две-три минуты древний старец заметно оживился. В глазах прибавилось жизни. Старые исхудалые руки уже не так тряслись, сгорбленная спина выпрямилась. Захарьев-Овинов не отрываясь глядел на него.

— Отец! — невольно воскликнул он. — Отчего в тебе такая перемена? Зачем допустил ты её?

— Перемена произведена временем, — сказал старец, — время делает свою законную работу. И не во мне одном перемена, она и в тебе, сын мой. И я с большим правом могу спросить тебя: ты-то зачем допустил её, зачем ты расстался со своею молодостью? Зачем в эти десять лет пропала нежность твоих щёк, а на лбу появились морщины?

— Я не думал об этом, — ответил Захарьев-Овинов. — Я никогда, как тебе известно, не употреблял никаких средств, для того чтобы сохранить своё тело и поддержать свою молодость до сорокалетнего моего возраста. Ведь молодость во мне поддерживала та жизнь, какую я вёл. Я слишком мало, несмотря на свои большие знания, расходовал свою жизненную силу, во мне работал один мозг, работал привычно, правильно и постоянно. А сердце моё оставалось без всякой жизни. Ну а тебе известно, отец, что жизнь сердца помогает разрушению материи. Да, наверно, во мне большая перемена, но перемена эта не важна…

— Как не важна? — перебил его старец. — Ты добровольно сокращаешь дни свои?!

Захарьев-Овинов улыбнулся.

— Во всяком случае, не тебе упрекать меня в этом! Сам ты что сделал с собою?

— Я? Я другое дело, я вот уже прожил на свете сто двадцать лет и рад уйти. Да, с тех пор, с самого дня нашего последнего свидания, когда ты причинил мне такое горе, против которого я всё же не мог ничего и за которое не могу винить тебя, я перестал поддерживать жизнь моего тела и предоставил ему разрушаться. Два года тому назад я не помешал Бергману умереть, потому что он желал этого, — и я понимал это желание. Теперь и я умираю. Я ждал тебя только для того, чтобы проститься с тобою и чтобы ты похоронил меня по правилам нашего братства, рядом с моими предшественниками. Вот зачем ты здесь. Вот зачем звал я тебя.