Абрам Каган - Преступление и совесть

Вспомните о детях, которые здесь проходили свидетелями по делу. Было очень трогательно, когда маленькая Евгения Волошенко на вопрос о Бейлисе удивленно посмотрела на скамью подсудимых. Ее спросили: «Он гнал вас, обижал, оскорблял?» На это она рассмеялась и ответила: «Нет, никогда не обижал». Никто из взрослых, никто из детей, которых вызвали сюда, и полусловом не пожаловался на Бейлиса, и все же он сидит на скамье подсудимых после двух с половиною лет лишения свободы в тюрьме. За что, я спрашиваю? Чем провинился этот человек?

— Оскар, тише, не горячись так, — Роза Гавриловна вытерла пот со лба мужа, усадила его на стул и снова начала рассказывать о детях.

Но Грузенбергу, который всегда был добрым отцом, теперь было не до детей. Он снова переживал весь пафос своей речи на суде.

— Знаешь, Роза, мои коллеги защитники имели ко мне претензии, почему я так патетично и даже истерично закончил свою речь.

У жены сильнее забилось сердце. Тяжелее стало дышать. Теперь уже у нее выступил пот. Ослабевшим голосом она спросила:

— А что такое ты сказал?

— Сейчас, сейчас! — Грузенберг развязал галстук, снял накрахмаленную сорочку.

Супруга забрала вещи из его рук и положила на стул.

Адвокат встал у того же стула, оперся руками на спинку — и голос его зазвенел:

— Я уверен, я тверд и надеюсь, сказал я, что Бейлис не погибнет. Он не может, не должен погибнуть. Но если я ошибаюсь, возможно, вы, присяжные заседатели, помимо всякой логики, последуете за страшным обвинением… Так что я могу вам сказать? Всего двести лет прошло с тех пор, как наши предки по таким же обвинениям гибли на кострах инквизиции. Покорно, с молитвой на устах, они, ни в чем не виновные, шли на смерть. Так чем же вы, Мендель Бейлис, лучше их? Так и вы должны пойти. И в дни каторжных страданий, в дни тяжелых испытаний, когда на вас будут давить исступление и горе, — крепитесь, Бейлис. Повторяйте чаще молитву: «Слушай, Израиль, наш бог, единый бог…»

Страшна гибель наших предков, но еще страшнее то, что еще возможны такие обвинения сейчас, при свете разума, совести и закона!..

Воодушевленная, окрыленная Роза Гавриловна потянулась к мужу, обняла его и притянула к себе.

— Отлично! Браво, Оскар! — воскликнула она.

Грузенберг медленно высвободился из объятий жены и тихо сказал:

— Они правы.

— Кто прав? Кто? — удивленно спросила она.

— Коллеги… Я не должен был, дорогая.

— Что не должен был? Не понимаю.

— Я не должен был давать присяжным заседателям такой козырь, будто мы сомневаемся в том, что они вынесут оправдательный приговор. Я не должен был, нельзя было… Коллеги правы. Перед такими простыми, непосредственными людьми, как присяжные, мне нельзя было заканчивать этим.

— Успокойся, Оскар, успокойся. Я говорю тебе, что ты выступил превосходно, сильно, красиво и достойно. Во всяком случае, главное ведь было сказано, и все будет хорошо, хорошо и хорошо.

— Дай бог! Твоими устами да мед пить! — сказал он несколько успокоенный, лег в постель и стал прислушиваться к шуму дождя.

После того как председатель завершил свою речь, которую честные, объективные наблюдатели оценили как слишком субъективную, такую, которая может сбить с толку присяжных заседателей, дезориентировать их, направить на неверный путь, — на несколько минут стало тихо. Но только на несколько минут.

Каждый, кто тогда присутствовал в Киевском окружном суде, отреагировал на свой лад. Короленко пробормотал как бы про себя: «Пахнет кровью, невинной кровью…»

— Вы что-то сказали, Владимир Галактионович? — спросил Ан-ский, который сидел возле писателя.

— А? Что вы говорите?

— Мне показалось, это вы что-то говорили.

— Да я не говорил, я подумал, вслух подумал… Простите, коллега, мы ведь знакомы с вами, но у меня так помутилось в голове, что не припомню вашей фамилии.

— Я — Ан-ский.

— Ах да, Семен Акимович. Простите, у меня потемнело в глазах, в мозгу, в сердце — всюду стало темно, коллега.

Ан-ский заметил, что Короленко пошатывается, ищет опоры протянутой рукой. Тогда Ан-ский подмигнул Ходошеву, тот взял Короленко под одну руку, а Ан-ский под другую, и так они оба осторожно сошли с писателем с лестницы и усадили его в комнатке, прилегающей к буфету. Короленко носовым платком вытирал выступивший на разгоряченном лице и шее пот.

— Может, Владимир Галактионович, вы поедете в гостиницу?

— Нет, — возразил писатель, — хочу видеть, как передадут присяжным вопросы. А когда они уйдут в свою комнату для совещания, тогда, возможно, я и поеду домой и буду ждать радостной вести.