Абрам Каган - Преступление и совесть

— Петровского вспомнила?

— Да, да, именно его.

Гусев поближе подошел к жене и строго сказал:

— Мне кажется, тебе хорошо известно: не люблю, когда ты пытаешься узнать то, чего ты знать не должна.

— Что ж, Федюшка, ты ведь не выставишь меня за дверь, когда твои люди придут? — поинтересовалась жена.

— Нет, конечно нет. Но я хочу, чтобы ты не спрашивала лишнего.

— Все равно узнаю, — улыбнулась старая, вынимая из шкафа праздничную скатерть.

— Вот это я люблю, дорогая моя.

— Очень хорошо. Ты бы не сердился на меня ни с того ни с сего.

— Не сержусь, и ша. Пусть и петух не пропоет.

Оба старика остались довольны.

Через несколько минут Прасковья Кирилловна вспомнила:

— А что же подать на стол?

— Яблоки, — сказал Гусев.

— Я как раз сегодня обтрясла то дерево, у забора, — обрадовалась она и тут же выдвинула из-под кровати корзину с яблоками. — Одно в одно!.. И больше ничего, Федюшка?

— Еще что у тебя есть?

— Больше ничего у меня нет.

— Выходит, Федор Гусев больше ничего не может поставить на стол?

Дверь широко раскрылась, вошли Тимка Вайс с Павловым. Они принесли большие свертки с грушами.

Хозяйка обрадовалась:

— Видишь, Федюшка, а ты волновался, что, кроме своих яблок, больше нечем будет потчевать друзей.

Положив груши на стол, Тимка попросил у хозяйки две вазы, и вскоре в них пирамидой были уложены душистые груши.

— Что скажете, Прасковья Кирилловна, мог бы я быть официантом в ресторане?

— Ты, кучерявый, — она посмотрела на мужа, не сердится ли он, что разговаривает слишком громко, — ты мог бы быть даже хорошим поваром.

— Откуда вы знаете, Кирилловна?

— Чувствую, что ты все умеешь делать. По твоим глазам чувствую.

— В таком случае дайте мне таз, и я сейчас сварю варенье из этих груш.

— Не надо, Тимка, не показывай своего мастерства, — вмешался Гусев.

Когда в доме Гусева было уже полно народа, Костенко с сожалением сказал:

— Для такого сборища нам бы большой зал или хотя бы наш инструментальный цех.

— Повремени, Петро, придет время, будем собираться и в зале Купеческого клуба, — улыбаясь сказал Гусев.

— Несомненно, — отозвался Ратнер.

— После революции все залы будут нашими, — мечтательно согласился Павлов.

Этот добродушный рабочий вообще считал, что империя Николая Второго распадется сама по себе и не придется терять и капли крови. По этому поводу у них часто возникали споры с Тимкой Вайсом.

— Без крови не возможна ни одна революция! — утверждал горячий чернобровый парень. — Помнишь пятый год? Кровавая война между Россией и Японией вызвала недовольство народа, и народ восстал. И теперь, вероятно, так произойдет… — Перебив самого себя, он обратился к Костенко: — Слышишь, Костенко, Павлов думает, что перевороты происходят легко, точно прогулка по парку.

— Теперь не время для таких серьезных бесед. Мы пришли сюда с другой целью, — сказал Костенко.

По правде говоря, не все знали, с какой целью они собрались. Поэтому Петр Костенко сначала рассказал, что двадцать пятого сентября в Киевском окружном суде начнется процесс над невинным человеком.

— Больше двух лет подготавливает русская реакция этот процесс и… Но я лучше прочту вам письмо, полученное мною.

Костенко вынул из кармана сложенный лист папиросной бумаги. Он осторожно развернул его, разложил и разгладил на скатерти и медленно, фразу за фразой, начал читать:

— «Мы, рабочие разных наций и различных политических взглядов, составная часть российского пролетариата, не можем равнодушно молчать, когда на скамье подсудимых сидит в лице Бейлиса весь еврейский народ. Наше самосознание и человеческое достоинство заставляет нас откликнуться на это столь дикое явление. Мы не намерены защищать еврейский народ от грязного и дикого навета средневековья, потому что считаем ниже человеческого достоинства и классового самосознания оправдывать кого-либо и защищать от столь диких и бессмысленных обвинений. Мы хотим лишь указать, что русская реакция состряпала дело Бейлиса, чтоб отвлечь внимание широких народных масс от настоящих причин их бедствий и от истинных врагов. Но нас это не страшит, ибо одновременно с судом над Бейлисом происходит и другой суд: суд над его обвинителями, этот суд не подвластен бюрократии. Националистические „ученые“, которые злоупотребляют наукой для своих темных целей, не выступают в качестве „экспертов“; профессиональные воры не фигурируют в качестве свидетелей. Это суд сознательного пролетариата, которому чужда националистическая травля и который видит в этой травле продукт человеконенавистничества, продукт ужасного бесправия всех народов России, и еврейского в частности. Протестуя против этого дикого обвинения, мы подчеркиваем, что только с изменением существующего режима в этой стране исчезнут плоды этого режима — кровавые наветы».