Курбан Саид - Али и Нино [litres]

– Скажи ему, Али-хан, что чистка зубов указательным пальцем правой руки приводит к такому концу!

Я перевел ее фразу слово в слово, и Яхья Гулу подобрал зуб с пола. Но Нино не полностью утолила свою жажду мести.

– Скажи ему, Али-хан, что ему еще лечиться и лечиться. Он должен лечь в постель и на протяжении шести часов прикладывать к щеке горячие припарки. И ни в коем случае не употреблять сладости, по крайней мере в течение недели.

Избавившийся от зубной боли Яхья Гулу, пошатываясь, побрел в свою комнату.

– Стыдись, Нино, – произнес я, – лишила этого бедолагу последней радости…

– Так ему и надо, – бездушно ответила Нино и принесла нарды. Она проиграла, и справедливость восторжествовала.

Теперь она сидела, поглаживая мне подбородок:

– Когда Баку освободят, Али?

– Наверное, через две недели.

– Четырнадцать дней, – вздохнула она. – Знаешь, мне не терпится увидеть освобожденный турками Баку. Все обернулось не так, как я ожидала. Тебе здесь нравится, меня же унижают каждый божий день.

– Унижают? Как?

– Все обращаются со мной как с дорогой и хрупкой вещью. Не знаю, насколько я дорогая, но я не хрупкая и вовсе не вещь. Помнишь нашу жизнь в Дагестане? Там все было по-другому. Мне здесь совсем не нравится. Если Баку не освободят в ближайшее время, мы должны уехать отсюда хоть куда-нибудь. Мне ничего не известно обо всех поэтах, которыми так гордятся в этой стране, но я знаю, что в день Ашура мужчины бичуют себе грудь, бьют себя по голове мечами и хлещут спину железными цепями. Многие европейцы сегодня уехали отсюда, потому что не хотели видеть этих ужасов. Я ненавижу все это. У меня такое чувство, будто я подвержена воздействию какой-то злой силы, неподвластной здравому смыслу и готовой обрушиться на меня в любую минуту.

Она подняла свое нежное личико. Глаза ее казались бездонными и темными, как никогда, зрачки расширены и взгляд обращен в себя. Лишь по глазам можно было понять, что Нино беременна.

– Ты боишься, Нино?

– Чего? – спросила она с искренним удивлением в голосе.

– Некоторые женщины боятся родов.

– Нет, – серьезно ответила она. – Я не боюсь. Я боюсь мышей, крокодилов, экзаменов и евнухов. Но не этого. Тогда я и зимой должна была бы бояться насморка.

Я поцеловал ее в холодные веки. Нино поднялась и откинула назад волосы.

– Пойду-ка навещу своих родителей, Али-хан.

Я кивнул в знак согласия, хотя и знал прекрасно, что на вилле Кипиани правила гарема не соблюдались. Князь принимал грузинских друзей и европейских дипломатов. Нино пила чай с английским печеньем и беседовала с голландским консулом о Рембрандте и проблемах восточных женщин.

Вскоре карета с матовыми стеклами выкатила со двора. Я остался один наедине с мыслями о маленьких зеленых флажках и клочке цветной бумаги, разделявшем меня и мою родину. В комнате становилось все темнее и темнее. Слабый аромат Нино все еще оставался на мягких диванных подушках. Я опустился на пол, стараясь на ощупь найти четки. На стене сверкал Серебряный Лев с мечом в левой лапе. Я взглянул на него, и меня вдруг охватило чувство беззащитности и безнадежности. Как же позорно было сидеть здесь, в тени Серебряного Льва, когда мой народ истекал кровью в степях Гянджи. Я тоже был лишь вещью. Дорогой вещью, за которой ухаживали и которую оберегали. Я – Ширваншир, которому был уготован высокий титул и который изысканно выражался. Серебряный Лев усмехался со стены над моей безнадежностью. Пограничный мост над Араксом был закрыт, а к душе Нино не было никакого пути с этой иранской земли. Я перебирал четки. Нитка вдруг оборвалась, и янтарные бусины покатились по полу.

Сквозь сумерки призывно и угрожающе, словно предупреждение от Всевышнего, доносились звуки бубна. Я подошел к окну. Последние лучи солнца освещали пыльную дорогу. Звуки бубна стали слышаться отчетливее. Ритм сопровождался отрывистыми выкриками, которые повторялись вновь и вновь тысячу раз:

– Шах-сей… Вах-сей… Шах Гусейн… Вах Гусейн!

За углом проходило шествие. Над толпой развевались три огромных, шитых золотом знамени. На одном из них было написано «Али» – посланник Аллаха на земле. На втором знамени из черного бархата были нарисованы контуры опускающейся левой ладони – рука Фатимы, дочери пророка. А на третьем – большими буквами, которые покрывали все небо, было написано лишь одно слово «Гусейн» – внук пророка, мученик и преемник. Толпа медленно продвигалась по улице. Впереди шли кающиеся с обнаженной спиной, в черном траурном одеянии и с тяжелыми железными цепями в руках, которыми хлестали себя по окровавленным плечам. За ними полукругом двигались широкоплечие мужчины, выступая на два шага вперед и отступая на шаг назад. На дороге слышался их хриплый крик: «Шах-сей… Вах-сей…» – и при каждом крике они все сильнее били себя кулаками в обнаженную волосатую грудь. Следом шли сеиды, перевязанные зелеными поясами согласно рангу и со склоненной головой. А за ними безмолвно следовали мученики мухаррама в белых саванах, с мрачными лицами и мечами в руках. Шах-сей… Вах-сей… На саванах мучеников были пятна крови. Один из них споткнулся, и его, с блаженной улыбкой на губах, тут же унесли друзья.