Иван Франко - Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

Или птицею крылатой
дай мне вниз слететь отсюда,
или по лучу заката,
словно по мосту, сбежать.

Ты и сам, еще младенцем,
по лучу прошел из храма
и по морю среди бури,
как по суше, проходил.

Дай, о, дай мне это чудо!
Лишь одно, на миг единый!
Не оставь меня в тревоге,
как бессильное дитя!»

Так молил Иван Вишенский,
крест в руках своих сжимая,
и почувствовал, как дивно
облегчилась боль его.

Так легко, покойно стало,
вдруг исчезли все тревоги,
вера дивно овладела
обновленною душой.

Вера в то, что бог услышал
неотступное моленье,
что пришло мгновенье чуда —
просветление пришло.

То, чего он ждал так долго,
вдруг овеяло, как ветер,
как гармония святая,
райских кущей аромат.

И в восторге он поднялся,
и перекрестился трижды,
и благословил лучистый путь,
струившийся в волнах.

Ничего уже не видя,
только этот путь лучистый
и в далеком море судно, —
шаг ступил он — и исчез.

А в пещере опустелой
только белый крест остался,
как скелет былых иллюзий, —
и волны немолчный шум.

Солнце клонится над Львовом,
ярче пестрого ковра,
вся блестит в лучах заката
Святоюрская гора {69} .

На горе столбы да трубы
обгорелые торчат;
вдоль дороги верб безлистых
цепенеет длинный ряд.

Средь руин шатры белеют,
к стенам лепятся тесней,
чем грибы с широкой шляпкой
между обгорелых пней.

Кучками между шатрами
отдыхают казаки,
блещут копья и высоких
шапок красные верхи.

Кой-где стон раздастся в стане,
песня там и сям слышна,
звон бандуры, окрик стражи,
зов протяжный чабана.

На горе уже к вечерне
благовестят, — и на звон
гнутся головы казачьи,
богу отдают поклон.

И внизу все колокольни
львовские отозвались
многозвучной перекличкой,
подымающейся ввысь.

А у церкви Святоюрской,
на челе горы крутом,
близ шатра, под старым дубом
ходят чарки за столом;

Тут Богдан {70} , казацкий батько,
пять полковников с ним в ряд
и Иван Выговский {71} — писарь —
за беседою сидят.

От Богдана справа — гости,
что спешили издали,
что от Яна Казимира {72}
дар и письма привезли.

Тут старинный кум Богдана,
Любовицкий {73} — важный лях,
он в Чигирине {74} когда-то
до войны бывал к гостях.

Рядом с ним сидит пан Грондзкий;
словно крыса, быстрый взгляд
мечет он на стены Львова,
на шатров походных ряд.

Замер благовест вечерний,
писарь кубки налил вновь,
и заслушалось застолье
важных гетмановых слов.

«Пане-куме Любовицкий, —
хмурясь, вымолвил Богдан, —
чарку! За былую дружбу!
Пей, покамест полон жбан!

Говоришь — король ваш плакал,
как письмо сие писал?
Что душой за Украину
он болеет — ты сказал?

Выпей! Плакал! Езуиты
любят плакать, слезы ж их
душу жгут иным и тело…
Выпей, кум, и слов моих

не прими в обиду! Молвишь —
признавал король и сам,
что ни крохи не исполнил
из обещанного нам?

Так чего ж теперь он хочет?
Что ж он упрекает нас,
будто по вине казацкой
кровь рекою полилась?

Что под Речью Посполитой
мы подкопы подвели
и великую твердыню
всей державы подожгли?

Милый кум, я королевский
уважаю древний сан,
но король такою речью
сам себе чинит изъян.

Ибо сказанное прежде
спорам всем конец кладет, —
он же знает, что пошли мы
не от радости в поход,

что немало мы терпели
надругательств от панов:
канчуками {75} нас пороли,
быдлом звали казаков,

жен позорили казачьих,
шкуру драли за оброк,
в божью церковь не пускали,
хоть иди молись в шинок!

Хаты наши жгли, рубили
наши бедные сады, —
с паном пан не поделился,
казакам — хлебнуть беды.

Даже в душу захотели
нам залезть в конце концов!
Подменяют нашу веру,
веру дедов и отцов.