Бямбын Ринчен - Заря над степью

После завтрака братья снова тронулись в путь.

К полудню конь заметно утомился и пошел тише. Но вскоре на горизонте показались две юрты, которые приближались и росли с каждым шагом. Ширчин жадно вглядывался. "Скоро я увижу самых близких мне людей. А ведь я не знаю даже их в лицо", — думал он и все время шептал: "Мать, отец, мать, отец…"

— Что ты шепчешь?

— Так, — коротко ответил мальчик, а сам подумал: "Что меня ждет здесь? А что, если и родители будут ко мне относиться как к даровому батраку?"

Наконец они подъехали к юртам. Ширчин привязал коня к колу и, бросив на веревку свой старый дэл, вслед за братом вошел в юрту. Юрта была большая, по старая и законченная. Перед очагом сидела старуха с высохшей левой рукой. На ее маленьком морщинистом лице выделялась длинная нижняя челюсть, похожая на загнутый носок гутуда, она придавала лицу старухи выражение жадности и жестокости.

"Должно быть, это и есть моя мать", — догадался Ширчин и направился к ней.

— Что ты, как бык, лезешь вперед! Садись вон там! — проскрипела старуха и показала туда, где обычно сидят батраки и сироты. Брат же Ширчина по-хозяйски развалился в северной части юрты.

— Удачно ли съездил, сынок? — спросила его старуха и ласково посмотрела на него когда-то черными, как черемуха, а теперь тусклыми подслеповатыми глазами.

— Неплохо. Только вот конь устал немного, — небрежно ответил тот, наливая себе чаю.

Старуха поставила перед старшим сыном мешочек с жареной ячменной мукой, масло, сушеный творог, хурут, подала в медной тарелке пенки и груду горячих лепешек. А Ширчину сунула старую деревянную пиалу с остатками сушеного творога и деревянную тарелку, в которой лежал кусочек масла в рубце. Ширчину стало очень горько, он с трудом заставил себя проглотить кусочек творога и выпить чан.

С улицы донеслось блеяние овец, и вскоре в юрту, покашливая, вошел сухонький, небольшого роста старичок. Он прошел в северную часть юрты, на хозяйское место.

Прищурив глаза, старичок пристально посмотрел на Ширчина и прошамкал:

— Ты, оказывается, уже большой. Встретил бы тебя в степи — не узнал бы. Когда тебя отдавали Джамбо, я дома не жил… А вот теперь наши дороги опять сошлись… Тебе надо привыкать к родному дому. До нас дошли слухи, что Джамба выгнал тебя и ты стал пастухом у дзанги Сонома. Своим трудом зарабатываешь себе еду… А ты вовремя приехал! Моим ногам пора и на покой.

— Я его и привез для того, чтобы вы отдохнули. Если можно работать у родных, зачем гнуть спину на чужих? — подхватил брат Ширчина.

Вечером старуха сварила мясо и разделила его так, что в миске у Ширчина опять оказались рубец, жилистый шейный позвонок старой овцы и постный кусочек телятины. И здесь его кормили не лучше, чем у мачехи Джантан в худшие дни. Ширчину стало грустно.

На другое утро мальчик пешком отправился пасти овец. Он вернулся поздно вечером голодный и усталый, но никто по спросил его, как дела, не устал ли он и не хочет ли он погреться и поесть. Ни одного теплого слова. С трудом пережевывая недоваренный, твердый рубец, напоминавший старую подошву, он краем глаза видел, как его родители и старший брат с жадностью набросились на жирную баранину.

И такая жизнь без радости и ласки уготована ему дома, среди самых близких людей.

Старший брат Ширчина дни и ночи шатался по соседним айлам. А Ширчин только и слышал: "сделай это", "сделай то", "принеси это", "отнеси то". Он только и успевал отвечать: "ладно", "сделаю", "сейчас принесу". Тем заканчивались его беседы с родными. Все чаще вспоминал он Цэрэн, которая заботилась о нем, как родная сестра. Добрым словом поминал он и старого дзанги, и его ласковую жену. Вот ведь как бывает — не родные они ему, а оказались добрее родных.

Родители Ширчина голодали почти всю жизнь, у них всегда на счету был каждый кусок мяса, каждый глоток бульона. И они стали очень скупыми, каждого человека в доме они считали лишним ртом. Голод и лишения притупили в них все человеческое. В Ширчине они видели теперь не родного сына, а дарового батрака. Вся их любовь, на какую они были способны, сосредоточилась на старшем сыне, которого они баловали и оберегали, отказывая себе в самом необходимом.

Прошел год с тех пор, как Ширчин возвратился домой. Его дэл износился, гутулы совсем развалились, и он подвязывал их веревками, на которых была тысяча узелков. Как-то он просил брата дать ему новые гутулы, но тот ответил, что летом очень полезно ходить босиком. А когда Ширчин во второй раз обратился с той же просьбой, брат рассердился: