Владимир Короткевич - Предыстория

Рабе вообще неохотно прибегал к пыткам и только в тех случаях, когда считал это необходимым. Но тут такого случая не было. А Нерва жал, а Нерва по делу о Каске готов был снять с него голову, если не откроются все подробности дела о сыне этого Яна восьмого, черт бы его побрал. Неприятно!

Следовало бы перейти к приятелям и добиться успеха хотя бы там, добиться, скажем, оговора Паличкой этого Яна Вара.

Рабе поднял голову, встретился с глазами Палички и понял, что тот видит ход его мыслей. Ему стало еще более неудобно оттого, что он помимо воли дал уверенность в том, что он его, Рабе, понимает правильно.

А Паличка в это время думал приблизительно о следующем: «Ну, братец, дудки. Хитер ты, но я вижу, что ты изнываешь, когда улика выскальзывает у тебя из рук. Не умел ты наладить со мной созвучия душ, и уважения к тебе я чувствую не более, чем, скажем, к шлюхе из фешенебельного дома для богачей. На уверточки идете, на лицемерие, не верю я вам ни на грош, пан Рабе. Знаю, что не постесняетесь насчет пытки, но лучше уж сойти с ума или умереть, чем трепаться на ветер. Конечно, он, Паличка, не состоит ни в каком союзе, но знает, кто из его близких или друзей в нем состоит, даже знает, где они собираются. Он человек наблюдательный. Теперь задача, как бы на них не указать, выгородить и их тоже. Необходима пытка или меры «морального воздействия» вроде помещения рядом с камерой осужденного на смерть. Эта лиса… Ах, подлец! Придумать, что ли, какую-либо вину меньшую и не пахнущую политикой, вроде того, чтобы вспомнить о том, как они подрались с жандармами под окнами у одной девицы и наложили им. Нет! Оговорить себя? Не нужно и бесполезно. Надо держать марку. Сам ты виноват, свинья. Дрянь ты, допросчик. Уловки у тебя недостойные, да чего от тебя и ждать, от «паккана». Хотя и чуешь нюхом, что тут где-то паленым пахнет. Ну, я уж буду запираться до конца, что бы ты ни предъявлял. Свинтухайло ты». Это слово «свинтухайло» часто употреблял отец. Паличка вспомнил его, повторил несколько раз — слово обессмыслилось, и он неожиданно для самого себя, рассмеялся. Рабе с недоумением посмотрел на него.

«Что, не понимаешь ничего, ливерная ты колбаса», — ехидно подумал Паличка, но вслух благоразумно не произнес, а вместо этого сказал:

— Вы не обращайте внимания. Это я подумал, что бы сказал отец, если бы увидел, что я сижу у вас на допросе по обвинению в крамоле. Это я-то! Моим последним противозаконным поступком был тот, когда я четырнадцати лет от роду выбил стекло у соседа, налогового инспектора. Тот донес отцу, что я курю на выгоне и целовался на задворках с его дочкой. Батька, как всегда в таких случаях, замыслил отодрать меня ремнем, но я уже не соглашался на это и пропадал две недели у дружка (он погиб при крушении своей яхты год назад). Жизнь продолжал прежнюю, даже купаться ходил, на этом и погорел. Кто бы мог думать, что он окажется таким злопамятным. Пришел и сел возле моей одежды. Я уже изнемогаю, а он мне: «Сынок, вредно два часа в воде сидеть», — и манит пальцем. И вот я отплыл подальше и задами-огородами к товарищу, прямо так. Два года после этого «бесштанным» дразнили. Извините, может, неуместно, — Паличка опять замолк.

Рабе старался скрыть охватившее его разочарование. Ясно, у этого парня есть ум и страсть к грубым шуткам, которые так любит публика. Хорошим журналистом он мог быть.

А вообще обычный бретер. Оставалось пойти на опрос обо всех его друзьях, и тут была, пожалуй, уместна тактика лобового допроса. Он устал и, не подумав хорошенько, так и сделал, в чем тут же и разочаровался, а Паличка понял еще лучше, что следователь слаб перед его наглой уверенностью и не знает, что делать. Он забыл даже огорошить его после ряда сухих, притупляющих настороженность вопросов каким-либо ехидным ударом. Шляпа ты, шляпа.

А Рабе жалел, что не отложил допрос на завтра и вследствие этого ведет себя как начинающий, глупо и неуверенно. Нет! И он собрался, сосредоточив остаток сил для предстоящего допроса.

Лобовая атака продолжалась битый час, оба устали и вымотались до последней крайности, и Паличка никогда не был так близок к тому, чтобы начать дерзить и довести этого подлеца до нервного потрясения. На его счастье, Рабе первый прекратил эту глупую попытку добиться чего-либо безапелляционным тоном, часто повышавшимся почти до крика. Он, видно, сильно устал за день и делал ошибку за ошибкой, и это не могло прибавить у Палички уважения к нему. «Чего уж ты скачешь, как блоха, от одного метода к другому, — неуважительно подумал Паличка. — Видно, не такой уж ты умный, как казалось», — и он отпустил вожжи, которыми держал себя в напряжении.