Владимир Короткевич - Предыстория

— Никому другому я бы этого не простил. Никому, никому. За сто раз меньшие оскорбления я убивал на месте. Мы не фанатики, мы умные, трезвые, мы попов не любим и в Бога почти не верим. А в это верим, ты слышишь — верим. Верим и будем драться до конца. Это не клейнод, это — наша сила. Она восемь раз видела наши победы и нашу смерть. Тысячи пролили кровь за то, чтобы на старом городище Свайнвессена мы видели его, а не это знамя с головой Христа, а вы говорите — клейнод.

Ян понуро молчал. Что ему было сказать? Он, в который уже раз сегодня, допустил бестактность. Зачем он сделал это? Ведь ему самому импонировала эта полубыль, полулегенда, ему самому нравилась та неустрашимость, с которой люди дрались за нее, за свободу во что бы то ни стало. Зачем же он, не верящий, но сочувствующий этим людям, так посмеялся? Из интеллигентского скепсиса, что ли? Если так, то он тем более свинья. А Коса продолжал:

— Пускай оно терлось, пусть оно не то самое, но основа была той, но люди кровью платили за право наладить новую основу, зашить дыры, вышить на новом лоскутке тот же узор, что был раньше. Сейчас оно исчезло, но оно еще появится, черт возьми. Его там в Здаре Каменнинской не сожгли, оно ушло из их рук вместе с сыном Яна восьмого. Оно еще где-нибудь выплывет. Неужели тебе было бы приятнее, если б оно попало им в руки? Его сожгли бы на площади Свайнвессена, и они смеялись бы, смеялись над холопами, надо мной бы смеялись.

Ян вспомнил голодные лица людей, которые давеча несли чужое зерно, и у него защипало в горле. Сдавленным, чужим, глухим голосом он сказал:

— Прости.

Мир казался ему чужим, странным, мир, который недавно был таким радужным, но вдруг стал суровым и неуютным. И Ян повторил снова:

— Прости…

Они почти ничего не говорили вплоть до того времени, когда к концу третьего дня остановились на распутье. Дальше пути их расходились: путь Косы лежал налево, в Жинский край, путь Яна — вправо, в сумрачные Боровинские леса к главному ее городу — Быковой Елине. Коса настоял на своем: он отдал Яну его костюм и остался в лохмотьях и без сапог. Он согласился взять лошадь, и то в долг, потому что без лошади будет трудно. Солнце близилось к закату, они стояли друг против друга и смотрели один одному в глаза. Наконец Ян сказал:

— Ты извини меня, Коса, я подумаю над этим вопросом.

— Ты о чем? — встрепенулся Коса. — Ах, вот что! А я уже вовсе и забыл об этом. (Ян видел, что он не забыл ничего — это трепетало в уголках губ Косы.)

— Я подумаю, — повторил Ян, но Коса перебил его:

— И думать нечего. Я тебя все-таки люблю: славный ты малый, и когда-нибудь ты все же снова придешь к нам, будешь с нами.

— Возможно, — ответил Ян, — пойми ты, наконец, что я такой же, как и ты, хотя и не вижу особых поводов к восстанию. Эти неполадки можно было бы устранить реформой. А впрочем, я и сам не знаю, поможет это или не поможет.

— Не поможет, — убежденно казал Коса и потянулся к нему: — Ну, давай, брат, простимся.

— Давай, — ответил Ян. И они, не сходя с коней, крепко обнялись. Потом Коса посмотрел на Яна и сказал мягко:

— Спасибо, брат, еще раз за все. Запомни: я твой друг навеки. Так помни: три кувшина, средний разбитый, на плетне или палку у ворот, а на окно красный треугольник. За тобой мы будем следить, чтобы часом в беду не попал. Надо будет — спасем, хоть бы и самим лечь. Ну, прощай, друже.

Коса поехал тихой рысью, не оглядываясь. День заметно клонился к вечеру, последний отрезок степи был залит розоватым, закатным солнцем, которое вот-вот должно было исчезнуть за черными зубцами леса, громадным клином рассекавшего степь. Дорога Косы тянулась по левой стороне этого клина и исчезала вдали на холмах, дорога Яна, вначале идущая прямо, резко поворачивала и скрывалась в лесу. День угасал, на мгновение Ян потерял из виду черный силуэт всадника. Но Коса вскоре въехал на холм, и силуэт его четко вырисовался на горизонте, который солнце заливало червонным, расплавленным золотом. Коса, стоя на холме, поднял руку, и затем исчез, спустившись с холма. Ян постоял еще немного и направил Струнку в лес. Ему надо было спешить, иначе он рисковал заночевать в лесу, не добравшись до корчмы.

Ян ехал уже целый день, и с каждым часом лес становился все более густым и диким. Дорога была на редкость безлюдная и тихая. Лишь изредка попадались крестьяне да порой дребезжала навстречу какая-нибудь дедовская колымага, которую сопровождал целый эскорт гусар. В стеклянную дверцу была видна то сухая, то толстая физиономия с черной шапочкой чиновника на затылке. Около полудня Ян заметил при дороге серый камень с надписью «До Быковой Елины…» Дальше все было сбито чьей-то старательной рукой, и путнику предоставлялось самому гадать, сколько же осталось до главного города Боровины. Теперь Ян стал гораздо внимательнее присматриваться к опушке леса. Лес темнел все больше, пуща уже начала смыкать свои густые вершины над дорогой, и тут уже было так густо, что свет солнца только кое-где выхватывал светлые пятна на непросохшей после давешнего дождя дороге. Было очень прохладно и сыро, и копыта сильно чавкали по мокрой дороге. Все чаще по краям дороги попадался бурелом, белый и сухой, как кость, огромный лесной великан перегородил один раз дорогу на высоте в два человеческих роста. Почти сразу за ним лес отступил, немного, образовав небольшой уступ, нечто вроде поляны, поросшей светло-зеленой, сырой на вид травой. Посредине этой поляны стояли останки бревенчатого строения, несколько венцов невероятной толщины, слегка обгоревших сверху. Несколько бревен валялось в стороне, образуя довольно хаотичную кучу, поросшую одеялом влажной мокрицы с мелкими листьями. И надо всем царил невероятный покой замершего от первой жары леса.