Владимир Короткевич - Предыстория

— Бросьте, Коса. Это все скверные привычки таких людей, как я. Не надо сердиться.

— Да я и не сержусь. Только…

— Ну, каюсь, каюсь. Давайте-ка поговорим с вами о чем-нибудь другом. Вот мы сейчас едем по степи, на которой когда-то были жестокие бои. Тут дрались две нации, и вторая победила нас, сделала неспособными создавать свои песни.

— Ну, это уж слишком. У нас поют свои песни, очень много и красиво поют, лучше, пожалуй, чем поете вы. Но у вас там, в городах, говорят не на своем языке. Это очень плохо, забывать свой язык.

— А на каком же языке я с вами разговариваю?

— Ну, вы, вы вообще какой-то чудной, не от мира сего. Стоите на их стороне, а хороший человек. Это долго продолжаться не может. Когда-нибудь и вы завоете по-волчьи. Но ты все же хороший парень. Никто из них не сделал бы этого для меня, а вы… Но лучше не будем об этом. Рассказывайте дальше.

— Вон курган. Под ним, наверняка, лежит какой-нибудь наш храбрый рыцарь. Он отчаянно дрался когда-то с врагом, расколол ему щит, и он лег мертвый. А может быть, потом он поднялся на курган, раненый, и уснул смертным сном, воткнув в дерн копье. Убежал давно конь, луна выползла, а он лежит и спит.

— А вы знаете, — перебил его Коса с интересом, — вы походите на нашего пастуха Симона. Он тоже такой… блаженный. С детства так играет на жалейке, что бабы плачут. Странный он, заберется после работы куда-нибудь в кусты и поет там, чисто соловей. Песни складывает свои, хорошие песни. И тоже говорит, говорит. И непонятно, и красиво, и черт его знает, отчего хорошо тебе делается. С детства такой, заберется, бывало, в кусты и слушает, слушает, потом сам начнет птицей щебетать. Бабы его любят, о девках и говорить нечего. Рубашку там постирают, сала дадут, иначе погиб бы он, неприспособленный человек.

Бросил года на два работу и ушел. Вернулся оборванный, за песни его люди кормили. Вернулся, так бабы от радости аж плакали. Любят его. Дочка мельника без ума от него, да и другие тоже, а он поет и не видит ничего. Не знаю, как он теперь. И ведь тонкий, бледный, стройный, как травинка, бледный, тонкий, а тоже твердый хлопец. Приехал сборщик налогов и позвал его вечером песни петь и играть. В селе слезы, а ему песни. Привели Симона, тот говорит: «Не буду играть». А сборщик вызверился и говорит: «Так я ж полсела перепорю».

Ну, делать нечего, начал играть, играет, а сам слезами заливается. И чего только не слышно в той тростине немудрящей… и плач, и стон, и будто плетка свистит, и звякает что-то. А потом выпрямился, покраснел и давай наигрывать: «Косы звенят». А эта песня уже в ушах у панства навязла — мы с нею восемнадцать лет назад бились с Яном восьмым. А потом опять стоны, да такие жалобные.

Слышит сборщик, а сам весь красный, будто его душат, а потом как заорет:

— Молчать, подзаборник! Ты это что играешь, веселую играй!

Симон посмотрел на него, вздрогнул и случайно сломал жалейку в руках.

И потом так весело и радостно взглянул: вот, дескать, я, что хошь, то и делай.

Ну и всыпали ж ему, земля вокруг красной стала. Никто от него этого не ждал. А он все вытерпел. Все же его подняли, а у него рот землей забит — это он ее грыз, когда невтерпеж было. Выходили его бабы. Топориху из Боровины приглашали — выходили. А он все такой же. Только грустнее стал и песни другие начал складывать. Жалко было, думали, умрет парень. Блажной он, а без него пусто бы стало в селе. А он нет, жить остался. (А сборщик недалеко уехал. Мы его в лощинке вместе со всеми его прихвостнями и положили.)

Заинтересованный Ян слушал с возрастающим вниманием. Но Коса вдруг замолчал, а потом тихо проговорил:

— Мы еще сыграем «Косы звенят», и пусть я буду не Ян Коса, если не увижу нашего бунта, кос, топоров, не услышу нашей песни. Ждем только случая. И попомните: как только мы поднимемся — найдется вожак и знамя наше выплывет где-нибудь.

— А, это Бранибор, — не без иронии произнес Ян. — Знаю, слыхал. Отчего это мы так пристрастны ко всяким клейнодам? Умный, трезвый народ, не фанатичный, а тут готов из-за старого знамени лить кровь как воду. Ну зачем это? Тем более, что и знамени-то старого, наверное, не осталось, столько оно терлось и простреливалось, и столько раз его латали.

Коса вдруг ударил коня плеткой и бешено полетел вперед. Отъехав на довольно значительное расстояние, он пустил лошадь шагом и позволил Яну себя нагнать. На лице его играли красные пятна, хищно раздувались и опадали ноздри, глаза округлились и стали похожи на глаза ястреба. Он со всхлипом втянул в себя воздух и сказал прерывисто: