Иван Арсентьев - Буян

Он подвинулся к Евдокиму вплотную, расширенные зрачки его яростно мерцали. Выдохнул в ухо, обдав запахом сдобы и «адской» настойки:

— А ружьишки-то в самый раз, а? К воцарению настоящего порядка?

— Думаете, это начало переворота? — спросил Евдоким.

— Уж как сумеют там… — показал Силантий куда-то. — Царя, вишь, загнали в угол, но царь еще себя покажет… Покажет!

«Союзничек…» — подумал Евдоким кисло, не в силах преодолеть в себе грязь воспоминаний. Ему все тяжелее становилось при встречах со сватом. И не потому только, что отталкивали любовные шашни его с сестрой Ариной: что-то противоречивое и странное в поведении Силантия заставляло Евдокима держаться настороже.

Посмотришь со стороны, послушаешь, что говорят о нем, соглашаешься: да, умен, настойчив, изворотлив. Иначе бы ему до гроба не выкарабкаться из нищих крестьян в зажиточные хозяева. Добрый? Сердечный? Да. Пришел весной солдат с войны японской, поранило его изрядно осколком шимозы: естество мужское потерял бедолага. В селе родном, в Черниговке, что за Кутулуком, проходу не было от насмешек — сбежал куда глаза глядят. А Силантий взял чужого человека сторожем и поставил ему избу! Безжалостный Силантий? Да! Донесли ему, что работники на мельнице стакнулись с мужиками буянскими, крупчатку воруют. Поймал, избил мельника до полусмерти, всех работников выгнал, а новому мельнику запретил брать на помол из родного села. Поджечь попытались озлобленные — поджигателя подстрелил сторож — «ни мужик, ни баба». Щедрый Силантий? А то как же! Принес недавно список старосте Казанскому, говорит: «Эти с голоду помрут. Дети малы. Объяви им, пусть за мукой приходят». И выдал каждому по два мешка. Примерный семьянин Силантий Тулупов. То все на селе знают: никогда не кутил, с бабами не возжался, знал одну жену покойную. И только Евдокиму известно другое.

Так, может, и за каждым делом его стоит другой, невидимый миру Силантий? На царя оружие покупает, а сам замышляет что-то… Нет, подальше от таких.

Евдоким оглянулся и увидел на дороге из Царевщины всадника на гнедом коньке. Узнал в нем Николая Земскова и торопливо попрощался со сватом. Учитель Писчиков тоже увидел Земскова, остановил его. Тот спешился и, держа гнедого за повод, приблизился к толпе молодежи, шествующей с Мошковым во главе. Развевался красный флаг, ремесленники ломающимися басами распевали какую-то озорную, должно быть, собственного сочинения песню.

Когда подошел Евдоким, Писчиков с плохо скрытой досадой сказал:

— Без нас обходятся…

Земсков вытер нахлестанные ветром глаза, хмыкнул согласно:

— Вот так и бывает: то атаманы без войска, то войско без атаманов…

…Вечером старобуянцы приехали в Царевщину. Земсков отвел их на дебаркадер. Поднялись, убрали за собой сходни, сошли в трюм. В отсеке, освещенном фонарями, их ждали. Евдоким окинул собрание беглым взглядом, увидел впереди незнакомого. Земсков шепнул, что это специалист по бомбам эсер Григорий Фролов. Поздоровавшись с хозяевами, гости расселись на бухтах канатов и молчали минуты две, закуривая и прислушиваясь к подвыванию свежего верховика в снастях. Гулкие удары волн в деревянный борт сотрясали старую посудину, и язычки пламени в фонарях пугливо вздрагивали. Фигуры людей расплывались в полумраке отсека. Поблескивали острые глаза Лаврентия Щибраева; скрестив руки на широкой груди и склонив набок голову, сидел спокойно Порфирий Солдатов; юркий Писчиков вертелся, протирал платком овалы своих очков; прислонившись спиной к шпангоуту, ухмылялся чему-то в усы красавец писарь Милохов; в оскаленных зубах Мошкова прыгала папироса. Тишину нарушил Щибраев.

— Братья-товарищи, дорогие гости! Отродясь такого не бывало, чтобы так единодушно народ российский поднялся за себя. А нас стачка застала врасплох. Нет у нас толком изложенной задачи мужицкой, нет и того, как ту задачу нам разрешить. Время пришло горячее, закипела в жилах людская кровь. Давайте думать сообща, как быть и что делать?

Товарищи шевельнулись как-то виновато. Когда раньше говорили, бывало, о далекой, неведомой Парижской коммуне, о разных революциях и восстаниях, то, со стороны глядя, казалось, все понимали: там-то коммунары верно поступили, там не догнули, там перегнули, а по-правильному делать следует такого. Ушедшее за край жизни виделось ясно, здесь же, в середине ее, собственные заботы представлялись гораздо более значительными и сложными. Блеснул новый яркий луч, и непривычные глаза зажмурились.