Иван Арсентьев - Буян

— Не будет, — заверил Антип.

Поговорили еще немного, и Солдатов стал собираться домой в Царевщину. Смущенно почесав затылок, попросил Князева:

— Ты, Антипушка, того… Павлине моей при случае не проговорись. Я сказал ей, мол, на луга поехал…

Лодка Солдатова уплыла, а двое, взвалив оружие на плечи, потащили его в пристройку позади конторки Антипа и спрятали в тайнике.

Евдоким уснул в прекрасном настроении: увидел настоящее, хорошо поставленное дело. Эти не разговаривают, а действуют.

— Да! Вот они под топчаном, винтовочки! Товар — деньги — товар, ха-ха-ха! Как у Маркса.

Царевщина… Вряд ли найдешь в губернии другое такое каторжное село. Спокон веков мужики его слывут бунтарями: не боятся ни бога, ни черта, с законами и властями на ножах. Одним словом — буяны. Да чего и ждать еще от осколков былой бесшабашной вольницы! Здесь, у Жигулей-молодцов, с незапамятных времен селилась необузданная голытьба, беспоповщина, лихие головы, ходившие с кистенем на своих притеснителей. Вокруг, среди волжского приволья, оседали беглые разинцы и пугачевцы — клейменые лбы и рваные ноздри, и через много поколений потомки их остались такими же непокорными и мятежными, как пращуры.

Приволжские широкие степи, вековые леса — пристанища фанатичных раскольников — принадлежали царской казне. Помещиков было мало, и жизнь, исконно русская, патриархальная, текла годами без изменений. И только после отмены крепостного права началось некоторое оживление. Предприимчивые, двужильные в работе мужики из тех, что первыми ухватили в аренду плодородные земли, богатели не по дням, а по часам. Но когда несколько лет тому назад выгодная аренда кончилась, почти вся пахотная земля и угодья отошли к купцам-миллионщикам, а что не сграбастали оптом Шихобалов с Аржановым, то захватили в розницу кулаки, заплатив казне втридорога.

Безземельные потянулись в город на заработки, стали бурлачить, заниматься промыслами. Патриархальный быт распался, свиное рыло капитала раскололо приволжские села, а идеи просветителей-народников посеяли смуту в умах. Самара все еще оставалась окраиной империи, и глупые власти продолжали ссылать в губернию революционеров, подливали масла в огонь…

Возникали революционные кружки под маркой «обществ трезвости». Они несли в головы «осколков разинщины» социалистическое начало, возбуждали интерес к грамоте, а книги открывали мужикам глаза.

И вот наступили гремучие дни. То, бывало, кроме сборщика податей, никакое начальство к ним носа годами не казало, а теперь дошло до того, что самому вице-губернатору приходится держать путь в богопротивную Царевщину, с которой уже сладу не стало.

…Кондоиди ехал верхом, покачиваясь в седле, скрипящем кожей. Позади, втыкаясь в круп его лошади, следовал на гнедом дончаке жандармский ротмистр Блошицын — бритый бледнолицый господин. За ним, поотстав, двигалась полурота надежного Эстляндского пехотного полка. В безветрие солнце палило немилосердно. Лица у солдат были потные, злые. Лошади бызовали, яростно отбиваясь хвостами от въедливой мошкары. Слева поблескивала река Сок. Из густых зарослей тальника по ее берегам пахло как из бани.

Серая от пыли полурота тяжело топала сапогами, источая крепкие запахи пота и лука. Кондоиди угрюмо молчал. Ему не привыкать ехать «на беспорядки»: Россия есть Россия… Без этого не обойтись. В прежние времена подобные выезды смущали его мало. Прибудет, бывало, на место, взглянет грозно на смятенную толпу, она тут же сникает, робеет и, боязливо дрожа, ждет в оцепенении жестокого возмездия. Вожаки и зачинщики, точно пробки из бутылки пенного «Клико», вылетают из скопища, падают на колени, прося пощады. О-о!.. Золотое время. Теперь — увы! Мятежники действуют сообща, по продуманной системе. Какие-то неуловимые центры дают им секретные директивы, закоперщики разжигают страсти, и остается одно: действовать нещадно, открытой силой.

Кондоиди оглянулся на солдат, едва видневшихся сквозь бурую завесу пыли, покрутил головой. Командир полуроты расценил его движение, как приказ подбодрить свое войско. Поманил к себе фельдфебеля. Тот подбежал, козырнул и тут же зычно скомандовал: «Ать-два! Ать-два!» Запевала взял сразу высоко и громко, но то ли от крупной затравки пыли, то ли в горле совсем пересохло, вдруг умолк и звучно чихнул. Полурота гоготнула, сбилась и понесла — слушать противно. Кондоиди махнул в досаде рукой, фельдфебель, выпучив рачьи глаза, матюгнулся шепотом, нелепая песня оборвалась. Слышно было лишь, как звякали удила да всхрапывали кони, отворачиваясь от жухлой зелени у дороги. На что уж неразборчива козья ива, и у той листья сгорели и осыпались.