Иван Арсентьев - Буян

Вслед за пьяной ватагой качались тени гармонистов, смутно различаемых сквозь серую порошу. Слышались переливы саратовок, теньканье колокольчиков. Музыкантов было человек пятнадцать, не меньше. Краснорожие, худые и черные, в оранжевых, зеленых, малиновых рубахах под ремень, они наяривали не очень ладно, зато громко и без передыха.

Но это все были цветики… Приближался запряженный четверкой цугом открытый катафалк. На катафалке — гроб, размалеванный черными и белыми полосами, с бубновыми тузами по бокам. В руках покойника, сложенных на животе, поблескивал высокий серебряный кубок. Вместо гирлянд цветов по стенкам гроба сплошным частоколом торчали бутылки, в бутылках плескалась водка.

У гроба, свесив ноги, сидели верзилы с кирпичного цвета ряхами, мрачные и громоздкие, как быки. Рядом вертелся, юродствуя, всяческий сброд, зимогоры, как кличут на Волге спившихся подонков, готовых за чарку отца родного продать. Они хватали из рук верзил полуштофы и лакали водку прямо из горлышка.

За катафалком — пестрота и гвалт еще страшнее. Виляя похабно бедрами, взмахивая высоко подолами, приплясывало десятка три баб, по виду прожженных пристанских проституток, базарных воровок, крикливых бандерш. Лица зареванные, волосы распатланные, а у одной платье разодрано от ворота до пояса. Она не пела, не плясала, зато, словно заведенная, беспрестанно ругалась гадко и нелепо. Казалось, вся грязь, вся мерзость самарского дна вдруг выплеснулась на поверхность и растеклась по улицам зловонным потоком.

Виновником этой катавасии, по словам зевак, что толпились у больничного забора, был покойник, оставивший совершенно несуразное завещание. Действительно, на что это похоже? Самым что ни на есть распоследним мымрам, которых покойник и на порог-то не всегда пускал, отказан был здоровенный куш. А мамзелечке, молодой и пухлявой, что кормилась возле него одной только любовью и потому имела право на повышенное вознаграждение, не оставил ничего. Как тут не рассвирепеть, как не вцепиться в косы соперниц.

По тому же завещанию проводились и эти кощунственные похороны с «песняком», с плясками-трясками, с разливанным морем водочным и с непременной в заключение грандиозной дракой. А пока что шумная процессия накачивала себя пивом из здоровенной бочки, замыкающей шествие. Из нее наливали всякому, кто желал выпить на шаромыжку за упокой души новопреставленного раба божия Костянтина Чеснока.

Евдоким с интересом смотрел на шумный кортеж и не подозревал, что в полосатом гробу лежит его покойник. Он понял это, когда среди верзил, сидящих на площадке катафалка, вдруг увидел одного из тех, кто избивал его в зарослях Соборного садика. Евдоким вмиг побелел. Дернулся порывисто, стараясь спрятаться за спины глазевших, но Касатик — лошадиная морда хоть и был пьян порядочно, но не настолько, чтобы в десяти шагах не узнать убийцу своего атамана. Вытаращил на Евдокима черные, одурманенные вином и злобой глазищи, завертелся, толкнул в бок дремавшего рядом лопоухого, гавкнул ему что-то, суетливо жестикулируя. Лопоухий вытянул длинную шею, зашарил соловыми глазами по толпе, махнул рукой:

— Ы-ы-рюнда…

Касатик взбычился, огрел его по уху и запустил бутылкой туда, где только что заметил лицо врага.

Но Евдокима уже след простыл. В палату он не пошел. Пересиливая боль в теле, притаился в гуще кустов и стал внимательно следить за воротами, чтоб не упустить момент, когда шайка головорезов появится по его душу. Ну, а если и не упустит, то что́? Куда он, больной, скроется от них? «Убьют как пить дать, компрачикосы…» — думал он, мучаясь тревогой и тоской.

Шум на улицах постепенно утих, а сообщники Чеснока не появлялись, и неизвестность беспокоила Евдокима вдвойне. Слова старика, соседа по палате о том, что мир заселен чудовищами в образе людей, не выходили из головы, и теперь, терзаясь, Евдоким чувствовал себя связанным бараном, беспомощно ожидающим заклания. Вдруг, как от лихого удара шашки, тягостное чувство обреченности раскололось и в оголенную душу острой спиралью впилась зависть. К кому? К тем, оказывается, несчастным, израненным казаками и городовыми товарищам, которых разыскивал в больнице Коростелев. Их ищут, они нужны. Они свои. Его, Евдокима, искать некому. Никто не защитит его от бандитов, которые непременно заявятся сюда.

«Надо бежать немедля. На плоты куда-нибудь, на баржу. А там ищи ветра в поле! Но как пойдешь по городу в одном больничном халате, и кто меня примет — измордованного, без паспорта?