Иван Арсентьев - Буян

— За веру… — приговаривал он. Хлысть! — За царя… — Хлысть! — За отечество!..

Муза только дергалась от ударов. Внезапно какая-то отчаянная, безумная смелость охватила ее. За долю секунды перед ней воскресли события нынешнего дня: маевка, предсмертное письмо Каляева, величавая стоголосая «Марсельеза», потом — искаженное болью лицо Лены, лозунг борьбы, смело брошенный ею в лицо городового. Муза застонала и неожиданно плюнула в лошадиную морду мучителя.

— Ах ты, сволочь! — прохрипел тот, отступая и вытираясь рукавом. И тут же быстро, как кот, прыгнул к ней, вцепился ей в груди лапищами так, что корявые пальцы утонули в белом теле, легко, точно щепку поднял в воздух и бросил на землю.

— А-а! — коротко вскрикнула она, теряя сознание.

— Рыжие сережки чур мои! Я поймал ее… — наклонился над ней тот, что ухватился за косу.

— Тихо, Касатик!.. — оттолкнул его повелительно поджарый Чеснок. — Сережки твои, а антиллегенточка моя…

Он потрогал лежавшую навзничь девушку. В черных провалах его глаз — алчные искры, тонкие ноздри вздрагивают. Схватил в охапку ослабевшее, безжизненное тело Музы и, тяжело дыша, поволок в густые заросли сирени.

— Во, дьявол дикий! — пробормотал вслед ему Касатик — лошадиная морда. — Лют до баб — страсть! Доведут они его.

— Ы-ы-рюн-да!.. — промычал лопоухий, с голой, точно бычий пузырь, головой, прибежавший последним. — Чать, не баба — сицилистка! Господин околоточный Днепровский спасибо скажет, а Тихоногов, гляди, за такую полведра выставит.

В кустах послышался треск, и вдруг перед глазами компании предстал Евдоким. После лихой опохмелки по разным пивным он свалился в зарослях и уснул. Разбуженный, должно быть, шумом и выстрелами, ломая, как медведь, сучья, вылез на чистое место, протер запухшие глаза, спросил:

— Чего тут?

— А ты, малахай вшивый, откель? — спросил Касатик, помахивая цепью.

— Я? Я за веру, царя и отечество, — ответил глухо Евдоким, вспомнив пароль, сказанный ему утром в трактире Тихоногова, и поглядел вслед Чесноку.

— Кого это там? — спросил, поеживаясь от прохладного ветра с Волги и застегивая воротник рубашки.

— Ыр-рюнда… сицилистку… На божественный разговор, рабу божью… свежинка, гы-гы-гы… — сделал лопоухий непристойный жест.

От тяжкого похмелья в голове Евдокима трещало и гудело. Он туго соображал, о чем толкуют эти двое, но все же понял: происходит что-то злое и страшное. В этот момент из кустов раздался приглушенный вскрик женщины, и винная одурь враз слетела с Евдокима.

— Вы что? А?

В горле его захрипело, он харкнул, спросил еще раз, бледнея:

— Вы что?

Из кустов доносились какие-то неясные звуки, словно там боролись или кого-то душили. Евдоким подался вперед, уставился в темноту напряженными, широко открытыми глазами.

— Чего вылупил бельмы? Твоя очередь последняя… — просипел Касатик.

Резкая и сильная дрожь прошла по телу Евдокима.

— Это-то за веру, царя и отечество? — зарычал он чужим от закипающей злобы голосом, бросился туда, где скрылся со своей жертвой Чеснок. Увидел его, стоящего на четвереньках, и с ходу ударил ногой в бок. Чеснок охнул, отпрыгнул в сторону, схватился поспешно за карман. Рванул что-то, но выхватить не успел: Евдоким опередил его, всадил даренный Тихоноговым нож в живот Чесноку. Тот крякнул, вцепился в руку Евдокима, но покачнулся и, закатывая выпученные в ужасе глаза, повалился на землю. И тут же Евдоким, оглушенный по голове чем-то тяжелым, упал лицом в куст.

Его били цепями, сапогами, но он в беспамятстве не чувствовал. Не слышал и того, как раздались тяжелые выстрелы смит-и-вессона и пули, срезав ветки сирени, просвистели над головой. Не видел, как растерзанная Муза приподнялась и, не вставая с колен, быстро, как только могла, уползла в темноту. Мордовавшие Евдокима Лопоухий и Касатик бросились бежать прочь. Кто-то выволок Евдокима за ноги из зарослей сирени. То был Череп-Свиридов, шаривший в кустах в поисках своего пропавшего «адъютанта» Чиляка. Перевернул вверх лицом окровавленного, избитого до полусмерти Евдокима, узнал и присвистнул:

— Дунька-падаль! Знатно отделали… Зря не доконали… — проговорил он с сожалением. Толкнул носком под бок, усмехнулся: — Подыхай, пес губернаторский! Туда тебе и дорога…

Всплеснул руками, как бы отряхивая пыль с ладоней, поднял с земли оброненный лоскут флага, спрятал в карман и пропал в темноте.

Высокий потолок угрожающе раскачивается. Сердце стучит все быстрее, и каждый удар отдается болью в висках. Резко пахнет карболкой. Внезапно потолок рушится. Евдоким в испуге закрывает лицо, чувствует под ладонями бинты и громко стонет.