Иван Арсентьев - Буян

Уселись в повозку, тронулись. Ни царевщинцам, ни самому Евдокиму не было известно, сколько сил потратил Саша, чтобы уладить его дело. В Самарском комитете отнеслись весьма прохладно к просьбе Коростелева о каком-то никому не известном Шершневе. ЦК неукоснительно требовал: всех желающих вступить в РСДРП необходимо проверять самым, тщательным образом. Партия в подполье и только таким путем может обезопасить себя от провокаторов и провалов. Коростелев же ходатайствует за личность, у которой прошлое… Но все же он продолжал настаивать.

— Голова у Шершнева начинена всякой трухой, но парень лихой и честный. Тянется к нам, зачем же отталкивать? Из такого можно воспитать революционера — любо-дорого! Не займемся мы, социал-демократы, — другие подберут, — пригрозил Коростелев.

Неизвестно, что подействовало на комитетчиков, но они уступили. Однако поставили непременное условие: близко к руководящему центру Шершнева не подпускать, включить в аграрную группу, и пусть возится с ним Коростелев, воспитывает, коль есть у него желание.

Третью неделю живет Евдоким неподалеку от хутора Бобровки у приказчика-лесозаготовителя Антипа Князева. Живет в полном покое, и это непривычное состояние невольно вызывает опасение, что все это одна видимость, что где-то не за горами собираются тучи и вот-вот грянет гром.

Первые дни Евдоким валялся с утра до ночи в дощаном летнике, пристроенном позади конторки приказчика, а когда окреп немного, принялся читать книги и брошюры, оставленные ему Коростелевым. Читал не спеша, раздумывая и сопоставляя прочитанное с тем, что сам успел увидать и пережить.

Антип Князев получал «Самарскую газету» и «Самарский курьер» — они приносили отзвуки разных политических событий, а приходившие иногда в гости к Антипу земляки из Царевщины нагружали сообщениями о том, что творится в округе.

Из новых знакомых Евдокиму нравился больше всех Лаврентий Щибраев. У него были запоминающиеся глаза, какие встречаются иногда на иконах старого письма: умные, проницательные, строгие, как бы освещавшие худое лицо с небольшой редкой бородкой. Лаврентий любил рассуждать, докапываться до самого корня вещей. Иначе, видимо, не мог: чтобы других обратить в свою веру, надо глубоко поверить самому.

— И охота тебе за всех голову ломать? — говорил ему другой царевщинец Николай Земсков, человек на первый взгляд недоверчивый, с хитрецой и крайне малоречивый. Между тем было видно, что односельчане с ним считаются и его резковатые «нет» или «да» принимают как истину, не требующую доказательств. Евдокиму он казался смелым, хотя причин к тому, чтобы составить подобное мнение, пока не было. Однажды Щибраев привел с собой еще одного гостя, широкого в плечах и ростом в сажень, с окладистой бородой вокруг спокойного благообразного лица. Просидели недолго, и Евдоким не успел понять, кто он такой и зачем приходил.

Посещения эти разнообразили «дачную» жизнь Евдокима и вместе с тем отягощали ее чужими заботами и тревогами так, что временами он переставал понимать, что творится на миру. Визгу много, а щетины мало. Люди, подобно шарикам на китайском бильярде, скачут туда-сюда, подталкиваемые случайными силами, всяк сам по себе бросается в драку — не хуже его, Евдокима. Он тоже и жизни независимой всласть хлебнул, и пинков со всех сторон нахватал. Теперь решил твердо: коли уж пристал к настоящим людям, надо знать, во что они верят, чем живут.

«Назвался груздем — полезай в кузов, — думал Евдоким, лениво листая «Капитал». — Находят же какую-то истину в этом марксизме и рабочий Сашка Трагик, и гимназистка Муза, и другие социал-демократы. Так неужели он, Евдоким Шершнев, глупее всех?..»

И тут случилось неожиданное: пережевывая мало-помалу неведомую новую пищу, он вошел во вкус. Сухой «Капитал» увлек его. Увлек своим оптимизмом и пафосом, приправленным здоровой иронией. А сам Маркс в представлении Евдокима вырастал до пророка.

Увлекаясь, Евдоким невольно преувеличивал силу нового, по-своему наивно раскрашивал его, но, спохватившись, скептически усмехался: вокруг него не Европа, а темная, пьяная, великая Русь, где мужики, не зная Маркса, бунтуют по старинке. Временами же ему казалось, что он поймал Маркса на противоречиях между экономическим учением и политикой.

«Но почему другие не видят этих противоречий? Из-за слепого фанатизма? Или я по своему невежеству не могу разобраться во всех жизненных тонкостях?» Не находя ответа, Евдоким решил дождаться Коростелева и поговорить с ним в открытую.