Иван Арсентьев - Буян

— Не индивидуальный террор, — подчеркнул Буянов, — подобный тому, что проводит Поволжский комитет партии эсеров, а именно выступление широких масс!

«Террор… Вот где трата без пользы ценнейших сил революции, золотых людей!» — вздохнула беззвучно Муза. Она была несколько разочарована тем, что задуманная «Самарская Лука» будет легальной газетой. Конечно, размышляла девушка, партия стремится сочетать нелегальную работу с легальной, укреплять союз рабочих и крестьянства, но если бы газету выпускали в подполье, ей, Музе, нашлось бы настоящее дело в редакции, а так сиди по-прежнему в Рождествено неведомо до каких времен. Правда, с тех пор как в селе появился Евдоким Шершнев, жизнь стала несравнимо полнее. Вначале Муза не питала к нему ничего, кроме благодарности, а затем влюбилась так, что хоть в Волгу прыгай. Приказала себе настрого не встречаться с ним и все же первая бежала на свидания, выслушивала его нечастые речи о политике, о революции, о народе. Они всегда звучали, как упрек. «Вы видите душу русского человека в цифрах земских статистических таблиц, а я сквозь слова и дела чувствую ее…» «России не чужаки нужны из тех, что разделяют человечество на «людей» и «русских», а свои заступники: Разины, Пугачевы, Отрепьевы». «Мы — что! Мы только называемся максималистами, а нас мало. А вот вас в Самаре — это да! Целая дюжина…» «Если социализм не уравняет всех материально, уничтоженные классы восстановятся». «Идеи не воспитывают — порабощают» и многие другие сентенции высказывал Евдоким, как что-то мучающее его, наболевшее. А Музе хотелось крикнуть: «Ты же хороший! Ты очень хороший». И щеки краснели от готового вырваться признания, а он отвечал с усмешкой, как бы догадываясь о ее мыслях: «Все хорошие люди на кладбищах под бугорками. И всех плохих, что еще топчут землю, сделают хорошими, когда они попадут туда. Так что все дело во времени».

Откуда у него такая «мудрость»? Где он нашел или подметил все то, о чем с таким убеждением говорит? Что это: здравый смысл или… Или он видит то, чего не видят другие? Видит потому, что является случайно причастным к борьбе, посторонним наблюдателем, которому сбоку все яснее? Но ведь это же не так!

И вот четвертый день, как Евдоким куда-то пропал. Когда Муза услышала об убийстве губернатора, первой мыслью было: это он, Евдоким. Но, сказалось, нет. И теперь, сидя на собрании, она надумала зайти к нему домой, нарушив законы конспирации. Зайти и узнать, не заболел ли случаем?

Вернувшись к себе на квартиру, она увидела на столе письмо. Вскрыла конверт и прочитала с замирающим сердцем:

«Прощай, Муза, дорогой мой товарищ, вряд ли мы еще встретимся. Не знаю, как повернется моя судьба. Все может быть, но надо же на чем-то остановиться. Предвидеть неудачу — это значит отказаться от борьбы. Желаю тебе доброй жизни».

Подписи не было, да она и не нужна: Муза и так знала, что записку оставил Евдоким. Побежала к нему. Хозяин с поганенькой улыбочкой в матовых глазах ответил: да, жил у него какой-то дачник молодой, да сегодня рассчитался и убыл. Сказал — насовсем.

Муза схватилась за голову, застонала.

— Чего проверяешь, барышня? На месте она, голова-то… А за остальное… хм… тебе лучше знать…

Мысли Музы завертелись беспорядочно, как ночные мотыльки вокруг горящей лампы. Она догадалась, куда и зачем уехал Евдоким. Надела на себя простенькую юбку и кофтенку, бросилась к пристани, наняла лодку. Рискуя быть схваченной, все же отправилась в город.

Щегольская соломенная шляпа с высокой ровной тульей, странно торчащая на самой макушке, модная черная рубаха, руки в карманах… Евдоким шагал малолюдными улицами Самары. Над городом густая знойная мгла. Десять часов утра, а припекает люто. Мокрая сорочка прилипла к спине, и пот скатывался струйками из-под шляпы, но Евдоким не снимал ее, держал неестественно прямо и только временами вытирал серым холостяцким платком лоб и шею.

В проложенных вдоль Волги верховых улицах еще лежали короткие душные тени. Евдоким поднимался вверх по спуску, и острые лучи били ему прямо в глаза. Возле приземистого деревянного домишка он увидел старичка в чуйке и валенках. Дед сидел на скамейке, подставив солнцу розовую голову, поросшую рыжеватым цыплячьим пухом. Евдоким позавидовал: «Крепкий старичина, привык, видать, на печи в кожухе спать… А может, и не так уж жарко? Может, я просто ослаб, сказывается бессонная ночь, тревожное напряжение последних дней? Н-да… Так нельзя, надо себя распружинить»…