Иван Арсентьев - Буян

— Да. Готов.

— А ну, покажи…

Евдоким двумя руками осторожно снял с головы щегольскую соломенную шляпу и так же осторожно положил на стол, предварительно сдвинув в кучу локтем грязную посуду. Череп наклонился, заглянул с любопытством внутрь шляпы: в ней искусно скрывался взрывчатый заряд, достаточный, чтобы разнести в клочья полсотни губернаторов. Всю эту хитрую штуку придумал Евдоким, ему же и предстояло применить ее сегодня против Кошко.

— Тяжеловата… Как ты ее терпишь на голове?

— Мало ли!.. Зато можно ходить без опаски и, когда нужно, снять для «поклона».. — подчеркнул Евдоким и прошелся по комнате. Глаза его были светлы и печальны.

— Ну, что же, Дунька, пойдем, пожалуй?

У Евдокима что-то вздрогнуло в груди.

Наступило напряженное молчание.

— Ладно, давай присядем, что ли, перед дорогой дальней… — сказал Евдоким, садясь на краешек койки.

— Хе! Впервые, что ли! — отозвался беспечно Череп и, усевшись рядом с напарником, сжал опущенные руки меж острых колен.

— Дай попить холодненькой, — попросил Евдоким, вставая.

— Воды? Чепуха! Вода для рыбы-раков, вино для женщин и мужчин, а мы… а мы, как это? В общем, выпьем, брат, водки. Не для храбрости — для души.

И он плеснул в залапанную кружку из бутылки.

— За упокой души раба божия Ильи Федоровича сиречь Кошко!

— Рано. Он еще жив-здоров, — возразил Евдоким, скривив губы.

— Нет, Дунька, вице-губернатор уже там… — показал Череп под ноги. — Остается сущий пустяк: убить его.

Выпили. Евдоким устроил на голове своей зловещую шляпу бережно, точно она стеклянная. Череп-Свиридов прищурился на него, щелкнул языком, сунул в карман свой испытанный смит-и-вессон.

— Все?

Евдоким торопливо улыбнулся. Пошли. Череп-Свиридов впереди, Евдоким за ним, чуть отстав. В обязанности Черепа входило «навести» Евдокима точно на цель в удобном месте и с таким расчетом, чтобы после взрыва оставалась возможность скрыться. Когда он вытащит белый платок, встряхнет и вытрет себе лицо — это и есть сигнал.

Выдерживая между собой условленное расстояние, бомбисты двинулись к Алексеевской площади: охота на Кошко началась. А между тем их подстерегали неожиданности. Ни организаторы акции, ни сами исполнители не думали, что похороны врага революции привлекут такую массу народа. Пихаясь локтями и напирая плечом, напарники с трудом протолкались к обочине тротуара, тесно забитого подростками и всякой другой мелюзгой. Вылезли вперед, но в спину им тут же заорали:

— Эй, ты, шляпа, куда выперся? Долой!

— Каланча, черт, присядь, что ли! Не маячь!

Вот это уж меньше всего нужно было приятелям — привлекать к себе внимание, да еще в момент, когда из-за угла здания губернского суда показалась похоронная процессия. Она развертывалась медленно, словно бесконечный пестрый рулон.

Когда Евдокиму открылся сплошной живой поток, когда он услышал шарканье тысяч ног, в груди его захолонуло. Опущенный взгляд упал на белокурую макушку какого-то мальчика в синей заплатанной рубашонке, стоящего от него справа и вытянувшего тонкую шею. Евдоким мельком оглянулся, и тут глаза его столкнулись с наивными светлыми глазами пухлой девушки, напомнившими ему вдруг цветущий лен. Щеки ее розовели, как нацелованные, на висках блестели мелкие бисеринки пота, все тело дышало избытком здоровья. Одну только секунду посмотрела она и точно приласкала. Взгляд Евдокима скользнул по лицам других людей, стиснутых в неудобных позах. Печальные и любопытные, заплаканные и зловеще-холодные, они расплывались, смешиваясь в один многоцветный шевелящийся лик. Богатырское разноклеточное тело толпы млело под горячим солнцем, и опять в груди Евдокима, неизмеримо маленького, неприметного среди тысячной массы, шевельнулась наивная радость. Он с гордостью подумал, что вот сейчас он снимет свою шляпу, освободит всех еще от одного палача-сатрапа и сам войдет в историю. Имя Шершнева прозвучит по всей Руси и повергнет в ужас жестоких тиранов.

Но внезапно в ушах его совершенно отчетливо раздался чей-то глухой, неестественно тяжелый голос. «Убийца!» — возвестил он, и голова Евдокима стремительно пошла кругом. В ней, точно в центрифуге, разлетелись осколки высоких мыслей о собственном историческом предназначении. И осталась почему-то одна, непроизвольно запечатленная в глубине души, белокурая макушка мальчугана в синей заплатанной рубашке. Зная, что сам обречен, Евдоким не испытывал страха. Им овладело новое смешанное чувство: лютая злоба к тому, с лоснящимся бычьим затылком, что шагал за траурной колесницей, и острая жалость к людям, ни в чем не повинным, которым придется умереть, вот тут, сейчас, из-за него… Неуместные смутные мысли опять вернулись к Евдокиму. Еще не понимая, что с ним происходит и в то же время сознавая, что совершает страшное предательство, он твердо решил, что умрет сам, умрет один.