Анатолий Мариенгоф - Екатерина

— А как, Романовна, быть нам с голштинским войском? — спросил у толстой фрейлины. — Может, ему обратно маршировать?

— Пущай маршируют, — согласилась та; и еще посоветовала благоразумно: — Да и кафтан бы ты, что ли, надел гвардейский, а ленту прусскую и сей проклятый мундир скинул.

— Это так! — воскликнул Петр. — К черту их!

Кухню, погреб и прекрасных персон приказано было грузить на суда.

Дул попутный ветер.

Тем не менее, когда подплыли к крепостному бастиону, караульный мичман уже орал в трубу, что «никакого Петра III более нету, а есть Екатерина II».

Оказывается, что императрица сообразила послать к матросам адмирала; и петергофский генерал, прибыв в морскую крепость первым, скоро очутился позади; таким образом, тот, кто был ближе к делу, оказался ближе и к счастью.

Императорская галера бежала на веслах.

Ночь была светлая.

К морщинистым финским водам вернулась старость.

Высадившись в Ораниенбауме, Петр III, по просьбе дам, распустил голштинское войско.

«Я теперь выхожу с войском, чтобы утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству с полной доверенностью под стражу отечество, народ и сына моего».

Императрица и княгиня Дашкова, спустив юбки, перерядились, будто для «менуветов метаморфоз» — в преображенцев.

Штаны, камзолы и кафтаны они сняли с двух низкорослых офицеров — одного округлого, другого щуплого.

Подруги распустили по плечам волосы. У Екатерины они были красивого коричневого цвета с сухим блеском; у Дашковой — жесткие черные.

Но в штанах вертлявая княгиня была не столько смешна, как дородная императрица, имеющая короткие ноги и низкую спину.

В таком виде, впереди гвардейских полков, дамы поздним вечером выступили в поход, на Петергоф, думая найти там императора, окруженного горстью голштинцев.

Екатерина, разумеется, с обнаженной шпагой восседала на белом коне.

А Дашкова гарцевала на вороной кобыле.

Гусары, казаки, артиллерия и полевые полки вышли из столицы несколькими часами ранее.

Движение гвардейских полков, возглавляемых дамами, меньше всего можно было назвать маршем: до Красного Кабачка, стоящего от Петербурга на девятой версте, плелись три часа.

Здесь было решено дать несколько проспаться пьяным солдатам, которых Екатерина называла «утомленными».

Такая учтивость вообще была ей свойственна; кроме того, она, как известно, почитывала древних авторов, а римские аристократы, если только верить Плутарху, имели обыкновение говорить: «он жил», когда надо было сказать о ком-нибудь, что он умер.

Солдаты где стояли, там и повалились. Если бы воздух не был оглашаем пьяным храпом, можно было бы подумать, что большая дорога усеяна трупами.

Когда дамы, видимо, изнывающие от жажды, попросили «бутылочку какого-нибудь вина», хозяину трактира пришлось только руками развести.

— Алексей Орлов, верно, со своими гусарами имел здесь остановку? — догадалась Екатерина.

Так оно и было в действительности.

Дамы, не снимая штанов, провалялись пять часов на грязной постели, завешанной солдатским плащом.

Когда стали уже петь петухи, пришло донесение от сената о благополучном состоянии столицы и полной исправности повеленных учреждений и добром здравии цесаревича.

Екатерина с некоторого времени усердствовала казаться нежной родительницей.

Ведь император освобождал российский трон не столько для дочери генерала прусской службы, сколько для матери правнука Петра Великого. По крайней мере, за такового полагалось принимать маленького Павла. Само собой, никто не мог воспретить родительнице его иметь свое собственное мнение на этот счет.

В шестом часу трубы и барабаны едва подняли разоспавшуюся гвардию.

Расчесав волосы чужим гребнем, Екатерина вновь села на белого коня.

Утро было превосходно.

Лица гвардейских солдат казались мужественными и воинственными, тогда как они были злыми и мрачными с похмелья и короткого сна.

Свита становилась с каждым часом все более и более блестящей, пополняясь предателями.

И может быть, только подруга, гарцевавшая подле на вороной кобыле, несколько портила императрице настроение.

Трудно, вообще, сказать, отчего мы больше страдаем — от отсутствия друзей или от их присутствия.

Кроме того, отчаянному скупцу легче поделиться содержимым своего кошелька, чем честолюбцу — славой.