Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Так думает большинство неутомимых остроумцев.

Развлекаясь и говоря за всех, они обычно считают себя добрыми гениями беседы, в действительности становясь ее чумой, и виновниками безудержного веселия, тогда как являются рассадниками самой злой скуки.

Любимый императором Гудович, ехавший из Ораниенбаума в седле, первым узнал петергофскую новость о бегстве Екатерины.

Кинулся к императору.

Задыхаясь доложил.

Петр взвизгнул:

— Врешь, дурак, все врешь!

Но так как был подвижен в соображении, то скорее не желал верить, чем не поверил словам Гудовича.

И опять взвизгнул:

— Врешь! Врешь! Врешь! Куда ей, дурак, побежать? Для какого черта, дурак, побежать?

Но, как это часто бывает, бессмысленные вопросы задавал более для неверного успокоения самого себя, чем по незнанию и недогадливости.

— Черт побери, — замахал руками, — пустите меня вон из коляски!

Он уже более не чувствовал себя именинником.

Как бы цепляясь за воздух, понесся по аллеям, таким притихшим и потемневшим.

Ноги не сгибались в коленках, перетянутых на прусский манер.

На скользких мраморных плитах Монплезирского зала — растянулся.

— Болван строил! — сказал, почесывая ушибленные ладони.

Парадное платье Екатерины, видимо, приготовленное для встречи супруга и не понадобившееся, валялось в кресле.

Петр полез под кровать.

Императрицы там почему-то не оказалось.

Открывал шкафы.

Заглядывал за портьеры.

Шарил тростью под канапе.

Выдвигал у бюро ящики, которые вряд ли могли бы служить колыбелями для новорожденных.

Повалил все стулья.

Восклицал:

— Черт ее побери, как сквозь землю провалилась!

Обыскав таким образом монплезирские комнаты, выпрыгнул в притихший и потемневший сад.

— Катя!.. Катя!.. Ваше величество!.. А-у-у-у-у! — кричал император.

В голосе его дрожала слеза.

И толстая фрейлина, зараженная безумием, тоже кричала «А-у-у-у-у!» и раздвигала кусты и оглядывала деревья.

Но даже эхо не отвечало им.

Тогда фаворитка заревела.

А вслед за ней заревели и все прибывшие из Ораниенбаума прекрасные и непрекрасные персоны, молоденькие, среднего века и старухи.

К Петру на цыпочках подошел пузатый князь Никита Юрьевич Трубецкой.

— Ваше величество, я дознал с достоверностью, — сказал он медовым голосом, — государыня в пять часов утра потаенно с камер-юнгферою своей и с камердинером Шкуриным уехала в Петербург.

Петр, упав в траву, стал рвать ее зубами и пальцами.

— Не надо, миленький, не надо так, — уговаривала его толстая фрейлина, гладя по голове, как ребенка, широкой ладонью.

А у самой струями катились слезы по рябым щекам.

Если б какая-нибудь сверхъестественная сила поставила в ту минуту перед императором коварную Екатерину, то и ее бы он, как траву, рвал зубами и пальцами.

Одного можно взбесить, другого озлить, третьего рассердить, у четвертого разжечь гнев — этот не станет царапаться и кусаться.

Многолиственные ветви, образовав зеленое сито, просеивали июньское солнце мельчайшими раскаленными зернами.

Трубецкой, Воронцов и Александр Шувалов, отойдя в сторонку, шушукались.

— Ты, Михайла Ларивонович, в том роде, как родственник ему, — обратился Шувалов к почтенному дядюшке толстой фрейлины.

— И также великий канцлер, — сказал Трубецкой.

— А потому, сударь, тебе надлежит впереди нас производить разговор с ним.

Вся правая сторона лица у Шувалова дергалась беспрестанно.

— Как же репортовать-то? — спросил Воронцов, у которого, по меткому слову Елисаветы, «в голове было реденько засеяно».

— А так, чтобы троих нас в Петербург направил, — сказал медовым голосом Трубецкой, — будем, де, изо всех сил уговаривать императрицу, коли она для захватки престола побежала, чтобы смирилась.

— Ну, а коли, сударь, не убедится он моими резонами?

— А ты, Михайла Ларивонович, поревнительней с ним, поревнительней, — дернулся Шувалов скулой и бровью, — не гибнуть же нам тут в бедственных лабиринтах.

И трусливо, все трое на цыпочках, стали как бы подкрадываться к императору, сидящему на траве.

Рассеянно выслушав великого канцлера, Петр взвизгнул:

— А коли она не покорится, убейте ее шпагами, друзья мои!

Воронцов отвечал:

— Бог тому будет свидетель.

Петр вскочил с травы.

— Клянитесь, судари, что или живою она будет у моих ног или мертвою у ваших!

Царедворцы, устремя взоры к небу, сказали:

— Клянемся!

Тогда Петр, прослезясь, обнял и трижды поцеловал каждого в губы.