Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Солнце теперь более походило на красный кулак, чем на руку с растопыренными пальцами.

Скверная карета бренчала, хрипела, визжала.

Екатерина подумала, что честолюбие — это такой порок, который подвигает на добродетельные поступки. По-видимому, к таковым она относила и свои намерения относительно российского престола.

Матерная брань, несшаяся с козел, действовала успокоительно. Подобное действие она имеет на большую часть русских людей. Следовательно, дочь генерал-майора прусской службы, родившаяся в городе Штетине, в какой-то мере уже обрусела.

В утреннем июньском воздухе была та прекрасная чистота, которой обыкновенно так не хватает человеческому сердцу.

Казалось, будто ни одного седого волоса не имела росная поляна. Ее неприятно рассекала дорога, подобно тому, как лицо гвардейского сержанта рассекал рубец.

Своему прежнему возлюбленному графу Станиславу Понятовскому Екатерина нередко говорила: «Давай, милый друг, строить замки в Испании», что означало: «Давай, милый друг, помечтаем». Вкрадчивый поляк охотно соглашался, несмотря на то, что мечты его возлюбленной никогда не отличались разнообразием: «Корона! корона! корона!» Эта большелобая петербургская женщина, подобно большелобой штетинской девочке, не представляла себе, что можно помечтать и о чем-нибудь другом, может быть, и не столь высоком, но гораздо более возвышенном.

Орлов стегал измученных лошадей длинным кнутом. Скверная карета могла бы вытрясти душу, если бы она имелась.

— Вы, матушка, перед солдатами-то слезы рекой лейте, а слова малой струйкой! — грубо крикнул сержант с козел.

Он опасался за ее немецкий выговор.

Но совет этот, столь неловкий в присутствии возницы, камер-фрейлины, камердинера и камер-юнкера, был совершенно излишним: заготовляя короткое слезное обращение к гвардейцам, Екатерина давным-давно затвердила в нем всякое слово на русский лад.

Из Петербурга, навстречу меньшому брату, скакал в открытой коляске Григорий Орлов с князем Барятинским.

В пяти верстах от столицы экипажи повстречались:

— Перелазьте-ка, матушка, сюда, — распорядился артиллерийский капитан, — ваши лошади мыльные, кабы не повалились.

Барабан бил тревогу.

Сонные измайловцы на бегу застегивали штаны.

Кто-то кричал.

— Государыня к нам! Государыня, мать вашу…

Сонные солдаты окружили Екатерину.

Кой-кто из офицеров был мундирован, как в парад.

Не теряя времени, Екатерина, плача, стала врать им на императора, что он замыслил заточить ее с маленьким сыном в Шлиссельбург, а может, «только один Бог знает, и порешить обоих».

Григорий Орлов, небогатый терпением, крикнул:

«Виват! Самодержица наша матушка-государыня Екатерина Алексеевна!»

И вот, дочь генерала прусской службы, не успев сказать двух дюжин слов, т. е. и половины от затверженных, стала императрицею всероссийской, потому что куча гвардейских солдат, не желающих экзерцировать в плохую погоду и еще более того идти на войну, подхватила орловское «ура!»

Орали, будем справедливы, с превеликой охотой, но, разумеется, скорее из ненависти к внуку Петра I, чем из любви к немке.

— Тащите попа, — распорядился Орлов.

— Это можно, — отвечали солдаты.

И через несколько минут приволокли под руки старенького полкового попа с крестом.

Быстро-быстро присягнули: солдаты, офицеры и граф Кирила Разумовский, полковник измайловцев.

А перед семеновцами Екатерине и разговаривать не пришлось, эти сами выбежали навстречу, вопя «ура!»

Преображенцы несколько помешкали. Сии явились последними.

Что ж до гренадерской роты, то она даже сначала пообещала своему майору, арестовавшему капитана Пассека, «умереть за Петра III!»

Однако мы знаем, как любили умирать гвардейцы.

Короче говоря:

«Приняв Бога и его правосудие в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных ясное и нелицемерное, вступили на престол наш всероссийской самодержавной, в чем и все наши верноподданные присягу нам торжественно учинили».

Так говорил манифест, который не заставил себя долго ждать.

Княгиня Дашкова проснулась, когда, собственно говоря, все уже было кончено.

От огорчения она чуть не заплакала.

Одеваясь, кричала на горничных, швыряла юбки, ломала руки и дрыгала ногами.

А шелковый чулок, лопнувший на пятке, явился той капелькой, которая, как говорится, переполнила чашу.

Из широко расставленных злых глаз брызнули самые горькие слезы.