Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Измайловцы разинули рты, Преображенский гренадер ворочал буграми щек. Рядом с храмом Мира вырос замок Непоколебимого Спокойствия, на крыше его сидела Минерва, подле нее — Благополучие.

По небу ползли тучи, как огромные тараканы, — серебряные, голубые и померанцевые.

— А что это за псы бешеные? — спросил Преображенский гренадер про «швермеров», которые, олицетворяя смятение и беспорядок, прыгали и летали, крутя пунцовыми хвостами и хвостиками.

Вскоре светлый луч, поднявшийся из жилища богинь и объявший весь горизонт, прогнал их.

Замок Российского Спокойствия стоял непоколебимо.

Стояли жаркие июньские погоды.

Екатерина тихо жила в Петергофе.

Петр — шумно в Ораниенбауме.

Днем император усердно экзерцировал свой любимый отряд «голштинских военных людей». Это происходило в «потешной» крепости Петерштадт, сооруженной в прошлое царствование. Крепость, грозная своими пятью бастионами с двенадцатью чугунными пушками, имела маленький арсенал, маленькое казначейство, маленькую лютеранскую кирку, маленький пороховой погреб, маленькую казарму для голштинцев, офицерские домики, казематы и, наконец, двухэтажный дворец, стены которого были обложены лакированными досками, расписанными в китайском вкусе — птицами, деревьями и цветами.

Гвардия видела в голштинском отряде, получившем оранжевое знамя, новую лейб-компанию.

Экзерциции сменялись спектаклями в оперном доме и концертами, в которых император, причисляющий себя к школе старика Тистини из Падуи, играл первую скрипку.

Люди, знающие толк в музыке, не столько приходили в восхищение от игры порфироносца, как от запаса его отличных скрипок.

Зала оперного дома, обитая живописной фламандской холстиной, имела 22 кресла, 22 стула, 22 скамьи и по 12 лож в этаже.

Сборы в Ораниенбауме, особенно когда император играл в оркестре, были хорошие.

Между экзерцициями в Петерштадте и служением музе в оперном доме, Петр III упражнялся, как тогда говорили, в государственной деятельности.

Так на берегу Финского залива протекали дни, принося, как полагается, одним смех, другим слезы и давая столько же пищи для лести, которая, по выражению Тацита, «заключает в себе гнусное преступление рабства», сколько и для злословия, имеющего «обманчивый вид свободы».

Словом, солнце всходило и падало; в оранжереях неторопливо созревали южные плоды, в тенистых садах чирикали птички, били фонтаны и целовались любовники, не внося ничего нового в это приятное искусство, которое, видимо, все-таки умрет последним, несмотря на то, что не имеет никаких надежд помолодеть, как это иногда случается с поэзией, живописью и музыкой.

А когда из Петербурга являлись доносчики, Петр III кричал:

— Все врут, сукины дети! Русские мне преданы душой, сердцем и кровью!

Однако доносчики не забывали дорогу в Летнюю резиденцию, и это тем удивительнее, что как-то император даже приказал строго наказать того, кто вполне справедливо мог рассчитывать на благодарность.

Разумеется, что наиболее здравомыслящие из царедворцев поспешили счесть своего повелителя тронувшимся в уме.

«Июня 26 по указу его императорского величества Правительствующий сенат, по доношению военной коллегии, приказали: для отправляющихся отсюда, по высочайшему его императорского величества соизволению, через Нарву, Дерпт, Ригу и Курляндию в отдаленный лагерь лейб-гвардии полков 4 баталионов, с 4 гренадерскими ротами и конного полка 3 эскадронов, артиллерийским подъемным и собственным лошадям по тракту от обывателей велеть везде отводить достаточные полевые кормы, также крайним образом стараться, дабы и фураж в Лифляндии и Эстляндии выставлен был от арендаторов без малейшего продолжения времени».

Пьяный Преображенский гренадер слонялся по казарме. Все у него заплеталось — ноги, язык и мысли. Глаза были как из слюды. Шапка с желтой опушкой съехала на левое ухо.

— A в какой день, братец, будет и-и-императору с трона ссадка? — ворочая буграми щек, спросил гренадер у косяка, треснувшись об него лбом.

— Ладно! Леший с тобой, — обиженно сказал гренадер, потирая лоб. — Коли ты, дурак, отвечать не можешь, так я о том у капитана своего спрошу.

Гвардейцы, валявшиеся круглый день на койках, заржали.

А гренадер предстал перед капитаном.

— Тебе чего?