Йожеф Лендел - Избранное

Писал я немало и, вероятно, вполне прилично, ибо писал по убеждению и без вранья. Искренне негодуя. Но при этом вовсе не думая о хлебе как о некоей вещественной субстанции, даже когда у меня самого были «перебои с хлебом», — а они-таки бывали. Когда я жил в мире отвлеченных понятий…

Перевод В. Ельцова-Васильева.

С незапамятных времен до наших дней и, наверно, еще долго-долго символом и девизом мира будет голубь с оливковой ветвью в клюве. Я хочу рассказать один небольшой эпизод, ничего не домысливая и не прибавляя от себя. Я видел это своими глазами — и не так уж давно по сравнению с моей долгой жизнью, но за последнее время этот случай чуть ли не сотни раз приходил мне на память.

Был полдень, на дворе ни души. Безветрие и тишина, воздух, прогретый солнцем. Я отдыхал, прислонившись спиной к теневой стене амбара, безмятежно и чутко.

У меня не осталось ни забот, ни тревог, или все они отошли от меня далеко. Из огороженного птичьего двора доносился писк сотен цыплят, и этот писк тоже был частью тишины.

Вдруг мгновенно и неожиданно, часто взмахивая крыльями, из-под амбарного навеса в воздух вскинулись голуби, иные так близко от меня, что кончиками крыльев задевали мое лицо. Целая стая поднялась от голубятни, и еще больше — с крыши конюшни; никогда я не думал, что здесь такая уйма голубей. Никто не смог бы их сосчитать, и все они кружили поблизости.

Не человек их вспугнул и не зверь, и выстрела я не слышал. От выстрела голуби разлетелись бы в разные стороны, унеслись в спасительную даль, и лишь там, в безопасности, успокоились бы их испуганно бьющиеся сердечки. Но голуби не улетали, они продолжали кружить над обнесенным колючей проволокой прямоугольником двора, где по-прежнему пищали, голосили, дрались цыплята.

Шурша крыльями, круг за кругом описывали голуби, словно воздушный вихрь швырял, увлекал их с собой, вертел, а между тем они сами создавали этот вихрь. Вверх, вниз, то опускаясь чуть ли не до самой ограды, то взмывая над крышами, перепутанными параболами пересекая орбиты друг друга, сплошной тучей.

Я, наверно, с минуту наблюдал за этим мятущимся и в то же время подчиненным какой-то закономерности смерчем: в иных случаях и минута — немалое время. И лишь взглянув выше, понял, почему всполошились голуби.

Вверху, в безоблачной полуденной выси, прямо над птичьим двором, распластав крылья, с устрашающей медлительностью кружил ястреб. Вот-вот он сложит крылья и когтистым, клювастым, тяжелым камнем обрушится на облюбованную добычу. Но между ним и добычей — голуби, их скопище сбивает прицел его зорких глаз.

Ястреб еще какое-то время кружил над цыплятами, потом притворно ленивыми взмахами поплыл вдаль, превратился в крохотную точку и исчез.

Вот и все. И такими иногда бывают голуби. Я оставляю при себе возвышенные сравнения, дабы не взлетели они выше голубей облаками высокопарных слов.

Перевод Т. Воронкиной.

На вокзале, как в гигантской бочке, гремели, отдавались гулом резкие голоса.

— Смотри не потеряйся, а то тебя потом не сыщешь, — предупредила мать и, не вдаваясь в разъяснения, схватила мальчика за руку и потащила за собой.

— Нечего бояться за меня, матушка, — упрямо возразил Пишта.

Ему было семь лет, и он не любил, когда его брали за руку, точно какого-нибудь мальца. Не потеряется. И к тому же он знает, что надо делать, если случайно отстанешь. Нужно сказать тетин адрес; на улице стоят дяди полицейские, в касках с венчиком ковыля. Не так уж и плохо заблудиться и вместе с дядей полицейским в каске с ковылем попасть на улицу Роттенбиллер. Он сто раз слышал: в Пеште — улиц видимо-невидимо, а также Городской парк, Королевская крепость, Цепной мост и Парламент, а дома там такие, что: «Посмотришь на них, задрав голову, и шапка слетит». Мальчику очень хотелось все это увидеть воочию, ведь ему столько раз обещали, обнадеживали, что однажды возьмут с собой в Пешт.

И вот он наконец здесь и даже знает почему. Его не с кем оставить. С тех пор как мать заболела, отец стал «погуливать». Матери надо пробыть в Пеште по крайней мере две недели, потому что ее могут вылечить только в больнице под названием «клиника». О ее недуге дома говорили очень много, говорили шепотом, чтобы Пишта, если он не спит, ничего не понял, но шепот переходил в яростную перебранку, — они словно обвиняли в чем-то друг друга. Во время таких споров речь заходила о поездке и о том, что мать возьмет Пишту с собой. И что жить они будут у тети Юльчи. Старшая сестра матери — тетя Юльча, «коммерсантка», «столичная штучка», ей «подфартило в жизни». Сидит себе целый день в кассе, в мясной лавке своего мужа — дяди Тони, и собирает денежки. Это вот и плохо, потому не так-то просто взять мальчика в Пешт. Ведь не владей дядя Тони мясной лавкой, они могли бы привезти с собой колбасу, шпик, грудинку и таким образом отблагодарить за прием или, точнее говоря, за гостеприимство, ведь жить придется целых две недели из-за лечения, из-за «клиники».