Ольга Токарчук - Книги Иакововы

- О-пус-ку-люм? – доходит до него наполненный сомнением голос Грицька.

- …небольшим таким произведением.

- Ага. Пан ксендз пущай простит меня, я в польском не слишком ученый, а только в таком простом языке, на котором люди разговаривают. Того только и знаю, что возле лошадей услыхал.

- От лошадей? – уже безмерно дивится ксендз, ужасно разозленный паршивым переводчиком.

- Ну, потому что с лошадьми дело имею. Торговля.

Грицько говорит, помогая себе руками. Мужчина глядит на него темными глазами, в которых ничего нельзя понять, и тут ксендзу приходит в голову мысль, что, возможно, он имеет дело со слепцом.

- Уже несколько сотен авторов прочитавши от начала и до конца, - продолжает свое ксендз, то тут, то там беря на время, то покупая, чувствую я, что множество книг мне еще неведомо, а доступа к ним я совершенно иметь не могу.

Теперь он прерывает речь и ожидает, пока отзовется хозяин, но Шор только лишь качает головой с умильной усмешкой, из которой совершенно ничего не следует.

- А поскольку слышал я, что у мил'с'даря имеется здесь весьма приличная библиотека, ни за что в свете не желая инко­модовать… - тут он сразу же, хотя и неохотно, поправляется – мешать или трудности создавать, собрался я с отвагой, вопреки обычаю, но ради пользы иных, чтобы прийти сюда и…

Он замолкает, потому что двери резко распахиваются и в низкий зальчик без всяческого предупреждения входит жен­щина. Вслед за ней вовнутрь заглядывают, перешептываясь, наполовину видимые в темноте лица. Несколько мгновений ноет ма­лое дитя, затем неожиданно тихнет, словно все должно было сконцентрироваться на женщине: с непокрытой головой, окруженной буйными локонами, она шагает смело, глядя прямо перед собою, вообще не глядя на мужчин; на подносе она несет кувшин и су­шеные фрукты. На ней широкое , все в цветах платье, а сверху – вышитый фартук. Женщина постукивает башмаками с узкими носками. Женщина мелкая, но соразмерная, ее фигура привлекает взгляд. За ней топочет маленькая девочка и несет два стакана. На ксендза она глядит с таким испугом, что неосторожно сталкивается с идущей перед собой женщиной и падает. Стаканы катятся по полу, хорошо еще, что они из толстого стекла. Женщина не обращает внимания на ребенка, зато бросает взгляд ксендзу: взгляд быстрый и наглый. Блестят темные, мрачные глаза, большие и какие-то бездонные, а пугающе белая кожа в один миг покрывается румянцем. Ксендз декан, который никак не контактирует с молодыми женщинами, чувствует, что это неожиданное вторжение за­стало его врасплох, он сглатывает слюну. Женщина со стуком ставит на стол кувшин, тарелку и поднятые с пола стаканы и, вновь глядя только лишь перед собой, выходит. Стучит захлопнувшаяся дверь. Грицько, переводчик, тоже выглядит сконфуженным. Тем временем, Элиша Шор срывается с места, поднимает ребенка, садит его себе на колени, только девочка вырывается и исчезает вслед за матерью.

Ксендз готов дать голову на отсечение, что все это появление женщины с девочкой предназначено было только тому, чтобы поглядеть на него. Событие! Ксендз в еврейском доме! Экзотичный, словно саламандра. И что с того? Разве не лечит меня врач – еврей? И не растирает ли для меня лекарства другой еврей? Ну а вопрос книг, это, в какой-то мере, тоже вопрос гигиены.

- Книги, - говорит ксендз, указывая пальцем корешки лежащих на столе фолиантов и эльзевиров [12]. На каждом из них золо­ти­стой краской выписаны два знака, которые ксендз принимает за инициалы владельца, древнееврейские буквы он способен уз­нать древнееврейские буквы:

Ксендз обращается к собственному билету в этом путешествии к народу Израиля и осторожно кладет перед Шором при­везенную с собой книгу. При этом он триумфально улыбается, ибо это Turris Babel Афанасия Кирхера, творение, крупное как с точки зрения содержания, так и формата, и ксендз многим рисковал таща ее сюда. А, не дай Бог, она упала бы в вонючую рогатин­скую грязь? А вдруг ее вырвал бы у него какой-то разбойник на базаре? Без нее ксендз декан не был бы тем, кем является, а сде­лался бы, скорее всего, каким-нибудь ограниченным приходским священником, иезуитским учителем при господском дворе, тще­славным чиновником Церкви, с пальцами в перстнях и ненавидящим весь мир.

Он подвигает книгу поближе к Шору, словно представляя тому собственную супругу, и осторожно постукивает по деревян­ной обложке.

- У меня их имеется больше. Но Кирхер – самый лучший. – Он открывает книгу на первой же попавшейся странице, и вместе они глядят на рисунок Земли, изображенной в виде шара, с длинным и вытянутым конусом вавилонской башни на ней.