Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга вторая. Москва – Берлин – Березники

— Ах, как хорошо, моя дорогая! — воскликнула Кремер, увидев Зарницыну, тем резким митинговым голосом, который вырабатывается годами, будто они когда-то потеряли друг друга и вот неожиданно встретились. — Как хорошо, что я теперь не одна и что ты еврейка. Ты знаешь немецкий?

— Да.

— Зер гут. А по-английски?

— Несколько хуже.

— А по-французски?

— Еще хуже.

— Это неважно. Главное, что мы можем говорить при всех этих тупицах, не боясь, что нас подслушают. Я тут, милочка, живу, как в ссылке, как в тюремной камере. Да-да-да! И не смотри на меня такими удивленными глазами! Эта зима… — черт знает что такое! Морозы, морозы, морозы! Я последние годы жила в Мексике… До революции, разумеется. Можешь себе представить! В Россию вернулась — и сразу в зиму. Чуть не померла! Это ужасно — русские морозы. Я совсем от них отвыкла. Впрочем, и не привыкала: Одесса, Киев, Кишенев, Крым, Тифлис, Эривань — бывшие поля моих сражений. Петербург, Москва — это редко. Потом эмиграция: Швейцария, Италия, Испания. Можешь себе представить! А ты кем служишь?

— В наркомате юстиции, — ответила Ирэна Яковлевна, несколько опешившая под напором старой революционерки.

— Фи! Совершенно бессмысленный наркомат. Я так Троцкому и сказала, едва вступив в его кремлевский кабинет. Но у этих молодых свои представления о революции и обо всем мире. Кстати, в вашем наркомате много евреев?

— Есть, но…

— Вот именно! Сталин — заклятый антисемит! — воскликнула Кремер и даже выбросила руку вперед в подтверждение своих слов. — С-скотина! Я как глянула на него, так сразу же и распознала в нем именно заклятого антисемита. В последние годы он выживает наших отовсюду. Буквально отовсюду!

— Я бы не сказала, — попыталась возразить Ирэна Яковлевна, которую этот разговор начинал тяготить, но Кремер резко ее перебила:

— А ты и не говори: ты ни черта в этом уже не понимаешь! Да! Русские, как и все славяне, годятся лишь в качестве исполнителей. И не больше. И то на самом низком уровне. Это было всегда. Они большие любители поговорить. А всякие там инородцы — и того хуже. А мы, евреи, люди дела и принципов. Наша участь — руководить. И не только Россией, но и всем миром. Но это, должна тебе сказать, моя деточка, не самая легкая участь. Не самая легкая… Еще и потому, что другая часть еврейства, сидящая на мешках с золотом, тоже хочет руководить миром. И уже кое-чего достигла в своей непомерной гордыне. И только мы, евреи же, можем противостоять еврейским же денежным мешкам. Мы и никто больше! Да! Потому что все остальные непременно свалятся в махровый антисемитизм и черносотенство… — И тут же, без всякого перехода, уставившись своими лихорадочно горящими глазами в лицо Зарницыной: — У тебя, кстати, кто непосредственный начальник по национальности?

— Украинец.

— Хохол. И, небось, дурак дураком?

— Я бы не сказала…

— Опять ты за свое. Видать, ты уже успела обрусеть, моя деточка. Ославяниться. Омещаниться. Тебя вполне устраивает то, что происходит. Это очень плохо. Очень! Это отвратительно! Это подрывает нашу еврейскую солидарность, наше единство перед лицом темных сил всего мира. На нас, моя деточка, лежит громадная историческая ответственность! И перед своим народом тоже. Мы должны выполнить свой долг, чего бы это нам ни стоило. Но кое-кто из евреев забыл о нашей миссии. Они, нынешнее дурачье, просто лезут вон из кожи, чтобы стать русскими. Приспособиться, раствориться, исчезнуть. Будто это возможно. Будто их не призовут к ответу. О, они еще обожгутся — помяни мое слово. И крепко пожалеют.

Пока Ирэна Яковлевна приводила себя в порядок после дороги, старуха ходила за ней по пятам и, размахивая руками, все говорила, говорила, говорила. Об этом же она когда-то говорила на митингах, писала в газетах. Только там вместо евреев главной фигурой был пролетариат. Так что же получается? Получается, что она врала? Или пересмотрела свои позиции в последние годы?

— Я от вас уйду, — заявила Ирэна Яковлевна, повернувшись к старухе лицом.

Та остановилась, с подозрением и гневом глянула на нее. Затем спросила:

— Я, что, надоела уже тебе своими разговорами?

— Вы так давите на меня, так давите, что я как бы перестаю существовать…

— Вот как… Странно… Я думала… Впрочем… — Кремер уперла ей в грудь свой крючковатый палец и заговорила неожиданно просительным тоном: — Я так долго молчала, моя деточка, что мне просто необходимо выговориться. Потерпи, моя деточка, потерпи. Я выговорюсь и замолчу. Ведь у нас это всегда так: говорим, говорим — нас не понимают. И замолкаем. Надолго.