Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Ареста, тюрьмы Николаев боялся панически, ему казалось, что там его непременно убьют, потому что там сидят одни бандиты да беляки. Им только и подай настоящего коммуниста — вмиг порежут на кусочки.

Николаев проснулся за полдень. Раскалывалась голова, подташнивало. Цепляясь за стены, проковылял в ванную, подставил голову под холодную струю воды, долго, кряхтя и отфыркиваясь, тер лицо, уши, теребил редкие волосы обеими руками. Когда, казалось, наступило облегчение, вдруг скрутило и вырвало, и выворачивало желудок и кишки до тех пор, пока уж и рвать стало нечем. Обессиленный, сотрясающийся от икоты, опустился на холодный пол, тяжело дышал, тоскливо смотрел на грязный низ раковины, куда никогда до этого не заглядывал. Никаких мыслей на ум не шло, зато звенящая пустота во всем теле требовала каких-то немедленных действий. Постепенно его охватила нетерпеливая лихорадка, казалось, что именно сейчас он должен где-то быть, кому-то что-то сказать или сделать.

Но сперва он достал заветную тетрадку и с полчаса писал в нее мелким торопливым почерком о том, о чем думал последние дни, о чем говорил ему Ромка Кукишер, помянув в этих записях и самого Ромку, и многих других, с кем когда-то работал или сталкивался на комсомольской и партийной стезе, уверенный, что если с ним что-то случится непредвиденное, то дневник все объяснит и всех расставит по своим местам. Закончив писать, спрятал тетрадь в нижний ящик стола, хлебнул воды из-под крана, чтобы унять икоту, оделся, выскочил на улицу.

На улице обожгло морозом, сразу же потянуло в тепло. Но где это тепло? Идти было некуда. Сел в трамвай, покатил, разглядывая слабо освещенные фонарями дома, торопливых серых прохожих. Кто-то рядом кому-то сообщил, что сегодня на областном партактиве выступает Киров, выступление будут транслировать по радио.

Киров… Нет, дело не в нем, а в Мильде. Это она бросила сегодня утром: "Дурак!" Почему? Что она хотела этим сказать? Надо пойти к ней на работу, в Смольный, поговорить, вместе вернутся домой… будут пить чай… вспоминать такое тихое и милое прошлое… Она, может быть, права: он действительно дурак в том смысле, что слушает всякий вздор, который плетет ему Ромка Кукиш. А Ромку из партии выгоняли за клевету и сутяжничество, он чего только не выдумает… Да, надо пойти к Мильде, помириться с ней. В конце концов, Мильда так много для него сделала: с ее помощью он, выгоняемый из одних контор, ни раз и ни два устраивался в других, по ее ходатайству его восстановили в партии после того, как вычистили из нее в начале этого года за отказ идти на производство. Да и где он еще найдет себе такую красивую и умную жену? Такие на дороге не валяются… А она собирается с ним разводиться… Неужели правда?

Смольный стоит особняком, смотрит исподлобья, надвинув на полуслепые окна-глаза облупившуюся бело-желто-зеленую треуголку, ощерив белые клыки колонн, выставив с боков тяжелые каменные ботфорты прошлых эпох.

Николаев всегда подходил к Смольному с трепетом и страхом. Со стороны, из-за чугунной ограды, Смольный казался чудовищем, переваривающим в своей утробе судьбы людей, особенно если это люди маленькие, незначительные. Но вступив под своды этого здания и дотронувшись до тощих серых папок, в которых, несмотря на их неприглядный вид, заключено могущество партии коммунистов-большевиков, посновав по этажам, где все дышит стариной, где все еще слышны шелест и шорох кринолинов, затухающие в глубинах коридоров испуганные девичьи голоса княжон, баронесс, графинь и прочих дворянок, — только окунувшись в эту атмосферу, начинаешь ощущать себя частью старого здания, сокрытой в нем мощи, простирающейся на безбрежные просторы земли со всем, что на ней растет и двигается.

В Смольный можно пройти, предъявив дежурному милиционеру лишь партбилет. Никаких спецпропусков не требуется.

Николаев поднялся на второй этаж, дернул за ручку кабинета, на котором красовалась медная табличка с инициалами и фамилией его жены. Дверь была закрыта.

Проходивший мимо сотрудник, узнавший Николаева, сказал, что товарищ Драуле уехала на партактив во дворец имени товарища Урицкого.

Николаев потоптался возле кабинета, еще на что-то надеясь, пошел слоняться по коридорам и этажам.

Когда-то он работал здесь в секторе учета партийных документов, ему был знаком каждый закоулок. Знал он многих низовых работников Смольного. Может, в разговоре с кем-то из них всплывет какая-нибудь подробность… Нет-нет, не подробность, а… а выяснится, что Мильду с Кировым связывают лишь товарищеские, партийные отношения… Ведь если было бы другое, то вчера Киров так просто не выпустил бы Мильду из автомобиля, он бы каким-то образом… все-таки женщина, к которой… к которой должно быть соответствующее, так сказать, мужское отношение… А Киров, видать, просто подвез ее, потому что по пути. Вот и все. А Ромка… Ромка — скотина, ему лишь бы делать людям гадости. Они, евреи, правду про них говорят, людей за людей не считают, только самих себя.