Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

На кухню зашла Мильда в распахнутом халате, под халатом шелковая рубашка облепила тело, под рубашкой — ничего: топырятся соски, острый живот и выпуклый лобок.

Мильда удивленно глянула на мужа.

— Ты где это пропадал? — спросила зевая. — Я вчера ждала-ждала… — А лицо у нее равнодушное, будто перед нею не муж, а… а неизвестно кто.

— Пропадал! — зло выдавил из себя Николаев, вспомнив, как утром, при виде спящей Люськи, воображалась ему жена в объятиях Кирова.

— А ну тебя, — пренебрежительно махнула рукой Мильда и вышла из кухни.

Николаев заплакал. Он плакал, смаргивая слезы, при этом жевал бутерброд, запивал его чаем и выняньчивал где-то в глубинах своего замутненного сознания бесполезную мысль: "Застрелиться, что ли?", однако знал, что мысль зряшная, бесполезная, потому что смелости застрелиться не хватит. И все-таки, на всякий случай, вытащил из бокового кармана пиджака старый потертый револьвер, давно утративший свое благородное воронение, крутанул барабан — матово блеснули медные головки патронов…

А может, и правда, тово… в смысле — Кирова? Ведь если тот действительно предатель, то на Гороховой разберутся, что он, Николаев, не из ревности, а по идейным соображениям, для общего блага… для мировой, так сказать, революции и коммунизма… как настоящий большевик-ленинец. Все только будут рады, потому что… Вот и Ромка говорит, что Киров не только с женой Николаева, но и с другими женами тоже, у него будто бы даже расписание существует, какую из них, когда и где. И будто бы специальный человек следит, чтобы не перепутать. Так что, когда все узнают правду, его, Николаева, даже будут благодарить… И Мильда тоже. Их отношения сразу же изменятся к лучшему. И вообще жизнь начнется сначала и совершенно по-другому: его назначат каким-нибудь начальником, дадут большой оклад, льготы, в квартире поставят телефон, и никто не посмеет предлагать ему пойти на завод или отправиться на лесозаготовки… Про него напишут в газетах… может, какой-нибудь писатель даже книгу сочинит: вот, мол, живет настоящий большевик Николаев, которого никто не хотел понять и оценить, а он болел за дело пролетариата и мировой революции, поэтому пошел на такой рискованный шаг, чтобы избавить пролетариат от гидры буржуазии, оппортунизма и…

Как это Ромка давеча сказал? Ну да все равно: писатели — они знают, что надо писать и какими словами пользоваться, а у него на всякие ученые слова всегда память была дырявой. Надо только записать в свой дневник свои революционные помыслы, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его, так сказать, это самое… революционных замыслах…

Снова появилась Мильда, уже одетая, причесанная, вызывающе соблазнительная, рослая, монументальная. Остановилась в дверях, оперлась плечом о дверной наличник, спросила:

— Ну, ты позавтракал? Тогда вали отсюдова: нам с Ольгой тоже надо позавтракать да на службу…

Голос ее до краев наполнен пренебрежением, даже гадливостью к своему мужу-неудачнику — Николаев это сразу же почувствовал, и в голове у него помутилось от злости, унижения и отчаяния.

— Ты думаешь, я не знаю, что ты делала вечером! — взвизгнул он, вскакивая на ноги. — Я все про тебя знаю! Все! Сука! Шлюха! Проститутка! Если еще раз… еще раз узнаю — убью! — и, выхватив револьвер, потряс им перед лицом прижавшейся к стенке жены.

И тут же, испугавшись сказанного, выскочил из кухни, маленький, жалкий, взъерошенный.

Вслед ему, словно камень в спину, долетело:

— Дуррр-рак!

Забившись в спальне в угол, за платяной шкаф, Николаев прислушивался к спокойным и совсем не испуганным голосам женщин. Женщины громко переговаривались, иногда смеялись.

— Господи, как он мне опротивелся! — услышал Николаев нарочито громкий голос жены. — Как он мне занадоел! Завтра же подам на развод! С меня хватит!

Что-то из кухни пробубнила Ольга.

— Да пропадай он пропадом! — ответила ей Мильда. — И так я с ним повозилась достаточно… Он того не стоится.

Голоса наконец смолкли, громко хлопнула входная дверь, лязгнул английский замок.

— Суки нерусские, — проворчал Николаев и передразнил Мильду: — "Опротивелся! Не стоится!" Говорить-то правильно не научилась, а туда же…

Он выбрался из угла, на заплетающихся ногах пошел на кухню, достал из тайника бутылку водки, стал пить из горлышка. Ему хотелось заглушить в себе щемящую тоску и боль, хотелось забыться и ничего не делать, никуда не идти. Он чувствовал себя отверженным и никому не нужным. А еще он боялся, что Мильда расскажет о его угрозах Кирову, и тот прикажет арестовать Николаева и отправить его в Кресты.