Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Николаева, хотя он тоже вполне подкован по части марксизма-ленинизма, пугают разные ученые слова, которыми с такой лихостью жонглирует Кукишер. Но если Ромка говорит так, то это, скорее всего, правда, потому что Ромка знает все. И не мудрено: двое дядьев его работают в НКВД, отец — шишка по линии культуры, братья и сестры самого Ромки тоже не последние во всех отношениях. А у Николаева, считай, никого. Кроме Мильды. Но она на этот раз почему-то не спешит помочь своему мужу.

Сквозь каменные лабиринты продрался до слуха Николаева полусонный трезвон первого трамвая, жалобный визг мерзлых чугунных колес на крутом повороте. Сердце, отвечая на эти звуки, застучало в ребра нетерпеливым, болезненным стуком. Николаев свесил ноги, оглядел полумрак комнаты: загаженный стол с матово поблескивающими бутылками из-под портвейна, платяной шкаф, в углу комод, на нем сваленные в кучу вещи.

Он встал, качнулся, сделал два-три шага, остановился возле комода, стал рыться в одежде, выискивая свою на ощупь. Натянул кальсоны, рубахи, штаны, сел на пол, стал обматывать ноги портянками и втискивать их в сапоги.

Люська подняла лохматую голову с подушки, глянула на него слепыми глазами, спросила сонным голосом:

— Уходишь? — и снова уронила голову на подушку.

Одевшись, Николаев порылся в карманах в поисках папирос, не нашел, заглянул в другую комнату, слегка приоткрыв дверь: там на койке спали Кукишер и Вероника, из-под одеяла выглядывали ее голые коленки. На столике у окна лежала початая пачка папирос и английская зажигалка. Николаев открыл дверь пошире, на цыпочках прошел к столу, забрал папиросы и зажигалку. Со злорадством подумал, как будет злиться Кукиш, когда не найдет ни того, ни другого.

Сильный, порывистый ветер дул со стороны Ладоги. Он долго набирал силы во льдах Ледовитого океана, свистел и выл над Беломорьем, кружил над Онегой и Ладогой, теперь путался в улицах, переулках и подворотнях Ленинграда. Ветер царапал лицо острыми снежными языками, которыми еще недавно слизывал звенящий холод с арктических льдов. Под ногами визжало и скрипело при каждом шаге. Что-то визжало-скрипело и в душе Николаева. Он шмыгал носом, то и дело припускал неровной шатающейся рысью.

Дверь квартиры открыл своим ключом, тихо разделся, разулся, на цыпочках прокрался к двери спальни, заглянул: Мильда спала у стенки, с краю спала Ольга, ее сестра и жена Ромки Кукиша. Женщины были настолько не похожи друг на друга, будто родились от разных матерей. Или отцов, что более вероятно.

"Суки!" — с ненавистью обозвал их Николаев, скрипнув стиснутыми зубами.

Он стоял за дверью, просунув в щель осунувшееся за последнее время лицо, внутри у него закипало что-то черное, как черная смола в черном ведре. Захотелось наброситься на спящих женщин и бить их чем попало, до крови, до… до… Он задохнулся ненавистью и трусливо отпрянул от двери: однажды он, науськанный Ромкой и подвыпив для храбрости, накинулся на Мильду с кулаками, но тут же был отброшен к стене, да еще с такой силой, что, ударившись о нее головой, сразу же скис и забился в истерике. С тех пор он даже голос повышать на жену опасается, а уж пускать в ход кулаки — и думать нечего: при ее-то связях может выгнать из дому своего мужа и даже засадить в тюрьму.

"Да, так что там Ромка молол о защите чести жены и своей собственной? Чего бы он не потерпел?.. И как? Об этом ни звука… Ему легко говорить про честь и прочие материи: у него Ольга с Кировым не путается. Зато наверняка путается с кем-нибудь еще… А что он молол про революционера-интернационалиста? Это который отомстит Кирову за предательство интересов рабочего класса и мировой революции?.."

Представилось: мститель идет навстречу Кирову, в руках у него револьвер, он останавливается, наводит револьвер прямо в грудь и говорит… Что должен говорить революционер-интернационалист в таком случае? Что-нибудь о поруганных надеждах народов на лучшую жизнь, на честные отношения между руководителями и простыми гражданами, о супружеской верности…

И нажимает курок.

Николаев сидел на кухне, пил чай с белым хлебом и копченой колбасой, которые Мильда получала по спецталонам в спецмагазине, и уныло думал о том, что жизнь у него не задалась. А почему не задалась? Потому что Сталин, а за ним Киров и некоторые другие оппортунисты ведут совсем не ту линию… А вот Зиновьев — этот наверняка вел бы именно ту… Так считает Ромка. Но Ромка — он еврей. Ему, Ромке-то, хорошо так считать. А как считать русскому революционеру? Тем более что при Зиновьеве Николаев и вообще сидел как бы в дыре, выглядывая из нее по выходным да по праздникам. А вот Ромка… Ромка — он и при Зиновьеве… Им тогда чего ж было не жить… При Зиновьеве-то… Впрочем, они и сейчас живут не так уж плохо. Телефонный справочник возьмешь, а там Левины да Кацманы, Кукишеры да Шихманы через раз.