Иван Родионов - ДЕТИ ДЬЯВОЛА

А чудная, завораживающая музыка обвевала своды, неся вместе с тихой задумчивостью щемящую, безысходную грусть. Липман почувствовал каждый свой нерв, каждый зашевелившийся на его голове волосок.

Ужасная догадка стала переходить у него в уверенность. Но его сознание и вся природа его не мирились, протестовали. До последней минуты в его замершем сердце таилась пугливая надежда, что это не настоящее, а только символическое…

Бородатый еврей, ласково уговаривая ребенка, сбросив покрывало, усадил его, голого в креслице. Тот, ещё не вполне проснувшийся, сперва покорно сел, но вдруг застыдился, с протянутыми ручками кинулся к бородачу, и, прильнув к его груди, подобно испуганному зверьку, внимательными глазками осматривался вокруг.

Бородач с усмешкой погладил его по головке. Его обычно бесстрастные глаза теперь вспыхнули недобрым огнем. Он резко отцепил от себя рученьки малютки, плотнее усадил его в креслице и, сурово сдвинув брови, строго погрозил пальцем.

Ребенок, как бы удивленный, на мгновение весь притих и с раскрывшимися уже для плача губками захлебнулся, задержав пристальный взгляд на лице бородача. Вдруг личико его сморщилось; он съежился, брыкнул ножками и всем тельцем откинулся в глубину креслица… Точно громовой раскат, грянул бравурный, с роковыми, грозными нотами, мотив. Все опять понеслось вокруг таза и креслица в прежней пляске, только с еще более громкими, назойливо-требовательными и уже уверенными взываниями к дьяволу. И, прорвавшись через весь этот содом, огласил своды плачущий, нежнее и чище серебряного колокольчика, голосок испуганного дитяти…

Один в кожаном фартуке со злобным лицом схватил ребенка за ручки и посадил его, другой, торопливо сбросив с креслица поперечную перекладинку, подставил таз. Бородач схватил со стола какой-то предмет. И не успел Липман глазом моргнуть, как по направлению беспомощной жертвы блеснуло шило…

Липман зажмурился. Из груди его вырвался протяжный стон, точно поразили не постороннее существо, а его самого. Ему хотелось бы кричать, протестовать, защитить собою убиваемое дитя, но у него онемел язык, парализовалась воля. И в безумном ужасе он продолжал скакать. Впрочем, не он скакал. Его тащили. А он, чтобы не упасть, только механически перебирал ногами.

С непреодолимой силой влекло Липмана взглянуть еще хоть раз. И он открыл глаза и долго уже не мог отлепить их от потрясающего зрелища.

Еще и еще блеснуло шило. Короткие, неглубокие уколы наносились через некоторые промежутки и, видимо, не зря, не как попало, а методически, со знанием дела, потому что "оператор", все время бормоча какие-то заклинания, что заметно было по его шевелящимся губам и трясущейся бороде, предварительно внимательно рассматривал свою жертву, прицеливался и попадал, куда надо, в надлежащие места. Маленькое существо, надрываясь от страшного крика, как пойманная рыбка, судорожно извивалось и билось в руках своих палачей. Но после каждого укола слабели его конвульсии, слабел и голосок, пока не перешёл в предсмертное хрипение. Кровь струйками, как из крошечных кранов, сочилась в подставленный вместительный таз. Липману показалось, что длилась "операция" безмерно долго. У него закружилась голова. Он не без усилия отцепил глаза от окровавленной жертвы и когда опять взглянул на то место, где совершалось злодейское дело, старый еврей, с выпяченными рачьими глазами на круглом, забрызганном кровью лице, державший голову ребенка, отпустил ее. Она беспомощно склонилась к правому плечу. Липмана поразило, что окровавленное тельце как бы выросло, но страшно похудело; на бледных, крошечных, полуоткрытых губках удлинившегося и поблекшего личика застыло удивленное и скорбно-блаженное выражение…

Трупик, завернув в покрывало, на котором мгновенно выступили свежие кровяные пятна, один из "дьяконов" поспешно вынес через ту дверь, откуда принесли его живого.

Часть крови рыжебородый налил через лейку в кувшин, в котором оказалось вино и, сильно разболтав, перелил в ту золотую чашу, которая при совершении черной мессы осквернялась голой женщиной. Все это производилось им с таинственными заклинаниями и с золотой ложечки он давал пить эту смесь всем присутствовавшим. Когда очередь дошла до Липмана, он глотнул машинально, автоматически.

Таз, почти наполовину наполненный кровью, остался на прежнем месте, на черном постаменте; креслице отбросили к стене, снова зажгли лампионы на статуе сатаны и на многосвечниках, а в комнате убавили света; рояль умолк; музыкант и "оператор" с помощниками присоединились к кругу. Теперь все двенадцать, сцепленные рука с рукой, с прежними мольбами, с воем, с визгом опять понеслись в головокружительной пляске вокруг таза.