Иван Родионов - ДЕТИ ДЬЯВОЛА

Как это началось, Липману особенно ярко врезалось в память. Этого он никогда не забудет.

Один из присутствовавших – высокий, очень худощавый, с резкими мефистофельскими чертами лица, откинув фалды своего фрака, сел за рояль, стоявший у правой стены, сбоку эстрады. Тронул клавиши… Слева направо пробежал их пальцами до самого конца, высоко подняв руку, похожую на птичью лапу, решительно взял один аккорд и как делают некоторые профессиональные артисты, тряхнул головой… И полилась мелодия, тихая, отзывающаяся чем-то древним, мистическим, странно чарующим и прекрасным… Все, схватившись рука с рукой и образовав сомкнутый круг, бормоча слова призыва, покачиваясь в такт мотива, пошли вокруг таза с кувшином. В первые минуты эта процедура показалась Липману детской, шутовской. Однако, он вместе со всеми своими партнерами старательно бормотал слова призыва, которые, как знающий древнееврейский язык, легко запомнил. Мелодия разгоралась; крепнули звуки, менялся ее дух и учащался темп. Теперь в нее все чаще и чаще вплетались уже иные, мятежные, нетерпеливые и как бы капризные ноты. Они, ударяясь о мраморные стены, отражались чрезвычайно громким, по временам режущим уши, резонансом. Наконец, от первоначальной таинственной и нежной мелодии и следа не осталось, а повеяло чем-то тревожным, подмывающим и требовательным.

И по мере того, как учащался темп, учащались и движения пляшущих, разгорались лица, пламенели глаза, сдвигались цилиндры на затылки, мелькали колени, высоко задирались лакированные ботинки и, подобно раздвоенным птичьим хвостам, болтались фрачные фалды. Бормотание становилось все громче, требовательнее, страстнее и, наконец, перешло в сплошное, густое гудение, над которым почти беспрерывно, ритмически взметывалось дикое гортанное галгаканье, напоминающее зловещее карканье большой стаи встревоженного воронья. В таком быстром кружении прошло уже довольно много времени, когда рыжебородый и двое других, изображавших в черной мессе дьяконов, с выпученными глазами на красных лицах, не переставая галгакать, стремительно оторвались от обшей цепи и, мелькнув хвостами фраков, мгновенно скрылись за левой потайной дверью, которую Липман только теперь увидел.

Он, в начале относившийся к этой пляске со скептическим недоумением, вскоре был захвачен общей одержимостью и так же, как его партнеры, надсаживая грудь и горло, все громче и громче выкрикивал слова призыва, все чаше и дробнее перебирал ногами, крепче и звонче притопывал подошвами и каблуками, извиваясь и кривляясь всем корпусом. Голова его кружилась; дышал он тяжело, с хрипотой и свистом; иногда фигуры и лица сливались перед ним в сплошь черный, широкий фон.

Открылась боковая дверь. Галдеж мгновенно прекратился. Круг замер. Все стояли, как вкопанные. Лица багровые, в поту. Казалось, никто не дышал, вперив налитые кровью глаза в большой, белый сверток на руках бородатого еврея. Другие два держались по бокам. У Липмана мокрая рубашка прилипла к телу; со лба и щек в глаза, на нос и с носа на губы и подбородок ручьями струился пот; сам он едва успевал переводить дух. Все это было крайне неприятно. Но он не смел разомкнуть цепи, чтобы воспользоваться платком. Сразу же его удивило одно примечание: на всех трех, вернувшихся из-за потайной двери, поверх фраков оказались надетыми длинные, из черной кожи, фартуки и руки с засученными выше локтей рукавами бросились в глаза своей резкой белизной.

Рояль замолк. Но вскоре снова вспорхнули и заплескались волшебные, пленительные звуки, волнуя неотразимо чарующею негой. Они переливались плавно и ласково баюкали, как тихие воды в весеннем речном разливе или как поцелуйное дыхание ветерка по морю нескошенной травы в необозримом степном раздолье… Но были они и меланхоличны, в стиле известного, старого вальса "Дунайские волны" и глубокой грустью, и неизбежностью трагизма запечатлены… Очевидно, артист импровизировал и импровизировал мастерски и вдохновенно. Но вот бородач поднес к креслицу завернутый в покрывало комочек. Зашевелилось что-то живое и показалась розовая пяточка крохотной ножки…

Точно кто-нибудь нанес Липману страшный улар; все тело его содрогнулось. В голове молнией промелькнула догадка. Но она была так дика, так невероятна и ужасна, что в сердце своем он никак не мог допустить возможности ее осуществления. Сдернули покрывало. И точно новорожденный месяц разорвал кромешную тьму. Блеснуло пухленькое тельце и слегка заспанное, разрумянившееся, с ямочками, прелестное личико малютки едва ли больше 2-х лет. Он был белее снега; серебристой степной ковылью отливали спутанные кудряшки, падавшие на шейку нежную, как стебелек цветка.