Лью Уоллес - Бен-Гур

Примерно через час после сцены на крыше Балтазар и Симонид, — последний, сопровождаемый Эсфирью, встретились в большом зале дворца, и во время их беседы вошли Бен-Гур с Ирой.

Молодой еврей подошел сначала к Балтазару и обменялся приветствиями с ним, затем хотел обратиться к Симониду, но замолчал, увидев Эсфирь.

Нечасто встречаются сердца, достаточно просторные, чтобы вмещать более одной пожирающей страсти, пока она пылает, другие если и могут жить, то лишь слабыми огоньками. Так было и с Бен-Гуром. Открывшиеся возможности, допущенные в сердце надежды и мечты, влияния, порожденные страной и более непосредственные — такие, как влияние Иры, — пробудили его тщеславие, и когда эта страсть стала сначала советником, а потом и полноправным владыкой сердца, решения прежних дней поблекли, почти не вспоминаясь более. Благо, что мы так легко забываем юность, в данном же случае было вполне естественно, что собственные страдания и тайна, покрывавшая судьбу семьи, двигали им все меньше по мере того, как он приближался к новым целям. Не будем же судить его слишком строго.

Он молчал, удивленный женской красотой Эсфири, и пока стоял, глядя на нее, тихий голос напоминал о нарушенных клятвах и невыполненном долге, он почти вернулся к себе прежнему.

Так продолжалось мгновение, потом он подошел и сказал:

— Мир тебе, милая Эсфирь. Мир и тебе, Симонид, да пребудет с тобой благословение Господа, хотя бы только за то, что ты стал добрым отцом лишенному отца.

Эсфирь слушала, опустив голову. Симонид отвечал:

— Я повторяю приветствие доброго Балтазара, сын Гура: добро пожаловать в отчий дом! Садись и расскажи нам о своих путешествиях, о своих трудах и о чудесном Назорее — кто он и что? Садись, прошу тебя, здесь, между нами, чтобы все слышали тебя.

Эсфирь быстро отошла и принесла мягкий табурет.

— Благодарю тебя, — сказал Бен-Гур с чувством.

После недолгого разговора о разном он произнес:

— Я пришел рассказать вам о Назорее.

Симонид и Балтазар превратились в слух.

— Много дней я следовал за ним, внимательный, как только может быть человек, ждавший, как я. Я видел его во всех обстоятельствах, испытывающих натуру, и будучи уверен, что он — человек, как мы, я не менее уверен, что он и нечто большее.

— Что же? — спросил Симонид.

— Я расскажу вам…

Кто-то вошел в комнату. Бен-Гур обернулся и вскочил, раскрыв объятия.

— Амра! Милая старая Амра! — воскликнул он.

Рабыня вышла вперед, и все, глядя на сияющее радостью лицо, подумали, какое оно темное и морщинистое. Она опустилась на колени, обнимая ноги хозяина, и ему не сразу удалось убрать грубые волосы с ее лица, чтобы поцеловать, спрашивая:

— Добрая Амра, слышала ты что-нибудь о них? Хоть слово? Хоть намек?

Она разрыдалась.

— Такова Божья воля, — сказал он скорбно, и все поняли, что он не надеется более найти семью. Он не хотел показывать стоявших в глазах слез.

Когда же снова смог говорить, сел и сказал:

— Сядь рядом со мной, Амра, — здесь. Нет? Ну тогда у ног, потому что мне нужно многое сказать друзьям о чудесном человеке, пришедшем в мир.

Но она отошла и опустилась на пол у стены, обхватив руками колени, счастливая, что видит его. Тогда Бен-Гур, поклонившись старикам, начал снова:

— Боюсь отвечать на вопрос о Назорее, не рассказав вам сначала хоть части совершенного им у меня на глазах, и тем более хочу сделать это, потому что завтра он придет в город и будет в Храме, который называет домом своего отца, где объявит себя. Так что прав ли ты, о Балтазар, или ты, Симонид, — мы и Израиль узнаем это завтра.

Балтазар сложил дрожащие руки и спросил:

— Куда мне идти, чтобы увидеть его?

— Там будет давка. Лучше, думаю, всем вам подняться на крышу Притвора Соломонова.

— Ты сможешь пойти с нами?

— Нет, — сказал Бен-Гур, — друзьям, вероятно, понадобится, чтобы я был с ними в процессии.

— В процессии! — воскликнул Симонид. — Он путешествует как государь?

— С ним двенадцать человек: рыбаки, пахари, один мытарь — все из самых низких сословий, он идет пешком, не обращая внимания на ветер, холод, дождь или солнце. Глядя на них, останавливавшихся на ночлег при дороге, чтобы поесть хлеба и уснуть на земле, я вспоминал пастухов, возвращающихся с рынка к стадам, а не знать и царя. Лишь когда он поднимал углы своего платка, чтобы взглянуть на кого-нибудь или отряхнуть пыль с волос, я видел, что он их учитель, равно как и товарищ, вождь не менее, чем друг.