Лью Уоллес - Бен-Гур

— Так хуже было бы для меня, отец, тогда я была бы недостойна взглянуть на него и не могла бы гордиться тобой. Не начать ли мне чтение?

— Чуть погодя, — сказал он. — Позволь мне ради тебя открыть самое плохое. Быть может, тебе будет не так ужасно узнать это из моих уст. Его любовь отдана.

— Я знаю, — спокойно ответила она.

— Египтянка поймала его в свои сети, — продолжал он. — Она обладает хитроумием своей расы и красотой. Большой красотой и великим хитроумием, но, как свойственно этой расе, лишена сердца. Дочь, презирающая отца, принесет горе мужу.

— Она презирает отца?

Симонид продолжал:

— Балтазар — мудрый человек, удивительно для гоя отличенный Богом, но она смеется надо всем этим. Я слышал, как она говорила о нем вчера: «Дурачества простительны молодости, а у старости не остается ничего достойного восхищения, кроме мудрости, когда же уходит и она, старикам лучше умирать». Жестокая речь, достойная римлянина. Я примерил ее к себе, зная, что дряхлость Балтазара придет и ко мне — уже скоро. Но ты, Эсфирь, никогда не скажешь: «Лучше бы он умер». Нет, твоя мать была дочерью Иуды.

Со слезами на глазах она поцеловала его, сказав:

— Я дочь моей матери.

— Да, и моя дочь — моя дочь, которая для меня все, чем был Храм для Соломона.

Помолчав, он положил руку на ее плечо и заключил:

— Когда он возьмет египтянку в жены, Эсфирь, он будет думать о тебе с раскаянием и неспокойным духом, ибо в конце концов поймет, что стал лишь прислужником ее дурного тщеславия. Рим — вот ее мечта. Для нее он сын дуумвира Аррия, а не сын Гура, князя иерусалимского.

Эсфирь не пыталась скрыть действие этих слов.

— Спаси его, отец! Еще не поздно!

Он ответил с неясной улыбкой:

— Можно спасти тонущего, но не влюбленного.

— Но он слушает тебя. Он один во всем мире. Покажи ему опасность. Скажи, что это за женщина.

— Это может спасти его от нее. Но отдаст ли тебе, Эсфирь? Нет, — брови его затенили глаза. — Я раб, как многие поколения моих предков, и все же я не могу сказать ему: «Посмотри, господин, на мою дочь! Она прекраснее египтянки и любит тебя больше». Годы свободы и власти слишком изменили меня. Слова эти были бы для меня ядом. Камни на тех старых горах перевернулись бы от стыда, пройди я рядом с ними. Нет, Эсфирь, клянусь патриархами, я лучше уложил бы нас обоих рядом с твоей матерью, чтобы уснуть ее сном!

Краска залила все лицо Эсфири.

— Я не хотела, чтобы ты говорил это, отец. Я думала только о нем — о его счастье. Если я осмелилась полюбить его, то должна быть достойной его уважения, и только тогда смогу прощать себе это безумие. Позволь мне читать письмо.

— Да, читай.

Она начала, торопясь уйти от неприятной темы.

«Нисан, — VIII

По дороге из Галилеи в Иерусалим.

Назорей тоже в пути. С ним, хотя и в тайне от него, идет мой легион. Еще один следует с1 отдалении. Пасха объяснит многолюдность. Он сказал, отправляясь: «Мы идем в Иерусалим, и все, предсказанное пророками обо мне, сбудется».

Наше ожидание близится к концу.

Тороплюсь.

Мир тебе, Симонид.

Эсфирь вернула письмо отцу, и в горле ее стоял комок.

Ни слова для нее — даже приветствие не разделено с ней, а было так просто написать: «и твоим мир». Впервые в жизни она почувствовала, как остры шипы ревности.

— Восьмой день, — сказал Симонид, — восьмой день, а сегодня, Эсфирь, сегодня…

— Девятый, — ответила она.

— Значит, они могут быть уже в Вифании.

— И, может быть, мы увидим его этой ночью, — добавила она, радуясь в минутной забывчивости.

— Может быть, может быть! Завтра Праздник Опресноков, и, может быть, он захочет отпраздновать, а может захотеть и Назорей, мы можем увидеть его — даже их обоих, Эсфирь.

Слуга принес вино и воду, и, когда Эсфирь прислуживала отцу, на крыше появилась Ира.

Никогда египтянка не казалась еврейке такой прекрасной, невыразимо прекрасной, как в эту минуту. Тонкие одеяния развевались, подобно легкому облачку, лоб, шея и руки блистали драгоценностями, так любимыми ее народом. Лицо лучилось удовольствием. Она шла бодро и самоуверенно. Эсфирь же, увидев ее, внутренне сжалась и прильнула к отцу.

— Мир тебе, Симонид, и тебе, милая Эсфирь, мир, — сказала она, кивая последней. — Ты напомнил мне, добрый господин — если не обидны мои слова, — напомнил персидских жрецов, взбирающихся на склоне дня на свои храмы и возносящих молитвы после захода солнца. Если есть в этой службе что-либо неизвестное тебе, позволь я позову отца. Он учился у магов.