Лью Уоллес - Бен-Гур

— Прекрасная египтянка, — отвечал купец с мрачноватой вежливостью, — твой отец добрый человек и не обидится, если я назову персидские знания меньшей частью его мудрости.

Ира чуть скривила рот.

— Если говорить философски, к чему ты меня зовешь, — сказала она, — меньшая часть предполагает большую. Позволь же спросить, что ты оцениваешь как большую часть редкого качества, которым благоволишь наделить моего отца.

Симонид посуровел.

— Чистая мудрость всегда обращается к Богу, чистейшая мудрость есть знание Бога, и я не знаком с человеком, который обладал бы ею в большей степени или больше проявлял в речах и деяниях, чем добрый Балтазар.

Он поднял чашу и отпил.

Египтянка несколько раздраженно повернулась к Эсфири.

— Человеку, владеющему миллионами, незаметны мелочи, которые доставляют удовольствие нам, простым женщинам. Сбежим от него. Там, у стены, мы сможем поболтать.

Они отошли к парапету и остановились на том месте, откуда, годы назад, Бен-Гур уронил обломок черепицы на голову Гратуса.

— Ты не была в Риме? — начала Ира, играя браслетом.

— Нет, — сдержанно отвечала Эсфирь.

— Хотела бы поехать?

— Нет.

— О, как мало ты видела в своей жизни!

Вздох, сопровождавший восклицание, не мог выразить большего сожаления, относись недостаток к самой египтянке. В следующую секунду ее смех могли бы слышать на улице внизу, и она говорила:

— Ах, моя милая простушка! Полуоперившиеся птенцы в ухе огромной статуи в песках Мемфиса знают ровно столько же, сколько ты.

Затем, видя смущение Эсфири, изменила тон и сказала доверительно:

— Не обижайся. Нет! Я шутила. Позволь мне поцеловать, где ушибла, и рассказать тебе то, что не открыла бы никому другому — нет, даже если бы просил сам Себек, протягивая чашу лотоса, наполненную нильской водой!

Новый взрыв смеха искусно скрыл острый взгляд, брошенный на еврейку, и далее:

— Царь близко.

Эсфирь смотрела в невинном удивлении.

— Назорей, — продолжала Ира, — тот, о ком так много говорил твой отец, для которого так долго трудится Бен-Гур, — голос ее упал на несколько тонов ниже, — Назорей будет здесь завтра, а Бен-Гур этим вечером.

Несмотря на героические попытки, Эсфири не удалось сохранить невозмутимость: глаза ее опустились, предательница-кровь бросилась к щекам и лбу, и она не заметила торжествующей улыбки, промелькнувшей на лице египтянки.

— Смотри, вот его обещание.

Она достала свиток из-за пояса.

— Порадуйся со мной, подружка! Он будет сегодня вечером! На Тибре есть дом, принадлежащий сейчас императору, он обещал его мне, а быть хозяйкой там, значит…

Донесшийся с улицы звук быстрых шагов перебил ее речь, и она легла на парапет, выглядывая. Выпрямившись, торжествующе вскинула руки.

— Благословенна будь, Исида! Он, Бен-Гур! Появиться, когда я думаю о нем! Нет богов на небе, если это не добрый знак. Обними меня, Эсфирь, и поцелуй!

Еврейка подняла голову. Над каждой ее щекой зажглось по огню, глаза вспыхивали светом, более близким к ярости, чем что-либо, порождавшееся прежде ее натурой. Ее чувствами пренебрегали слишком грубо. Мало того, что ей не дозволены даже робкие мечты о любимом человеке, она еще должна выслушивать, как хвастливая соперница делится успехами и блестящими обещаниями. О ней, слуге слуги, даже не вспомнили, а другая может показать письмо, предоставляя вообразить, чем оно дышит.

— Ты так любишь его, или очень хочешь в Рим?

Египтянка отступила на шаг, затем приблизила надменную голову к самому лицу спросившей.

— Кто он тебе, дочь Симонида?

Эсфирь, вся дрожа, начала:

— Мой…

Мысль, быстрая, как молния, остановила второе слово, девушка побледнела и ответила:

— Мой отец — его друг.

Ира рассмеялась беззаботнее, чем прежде.

— И не более того? Ах, можешь оставить себе свои поцелуи. Ты как раз напомнила мне, что здесь, в Иудее, меня ждут другие, более ценные, — она повернулась, бросив через плечо: — И я иду получать их. Мир тебе.

Эсфирь дождалась, пока та спустится по лестнице, потом закрыла лицо руками, сквозь пальцы потекли слезы — слезы стыда и задыхающейся страсти. И усиливая такой странный для ее ровной натуры приступ, с новым значением злой силы вспомнились слова отца: «Твоя любовь не осталась бы безответной, держи я то, что имел, крепко, как мог бы».

Все звезды успели зажечься над городом и темной стеной гор, прежде чем она овладела собой настолько, чтобы вернуться в летний дом и молча занять обычное место рядом с отцом, смиренно ожидая его желаний. Такому долгу была отдана ее молодость, если не вся жизнь. И скажем правду: теперь, когда боль прошла, она возвращалась к своему долгу без неохоты.