Лью Уоллес - Бен-Гур

— О мудрый египтянин! Я не могу отказаться от имени, названного тобой. Что сказали бы вы, увидев, как я, человека, немногими словами разбудившего того, над кем поработала Смерть? Это было в Наине. Мы собирались войти в ворота, когда вынесли умершего. Назорей остановился, пропуская процессию. Там была плачущая женщина. Он говорил с ней, потом прикоснулся к одру и сказал лежащему на нем, одетому для погребения: «Юноша! Тебе говорю, встань!» Мертвый, поднявшись, сел и стал говорить.

— Бог лишь так велик, — сказал Балтазар Симониду.

— Заметьте, — продолжал Бен-Гур, — я рассказываю лишь то, чему был свидетелем вместе с множеством других людей. По дороге сюда я видел деяние, еще более могущественное. В Вифании был человек по имени Лазарь, который умер и был похоронен, и после того, как он пролежал в могиле четыре дня, придавленный большим камнем, Назорей явился в том месте. Откатив камень, мы увидели человека, спеленатого и уже смердящего. Много народу стояло рядом, и все мы слышали, как Назорей громко сказал: «Лазарь! Иди вон». И когда сняли платок с лица воскрешенного, то увидели, что кровь побежала по жилам, и он стал таким же, как до болезни, унесшей его. Он жив до сих пор, его видят и разговаривают с ним. Можете пойти и посмотреть на него завтра. И теперь, когда ничто необходимое не скрыто более от вас, я задаю вопрос, ради которого пришел, вопрос Симонида: «Что, большее, чем человек, есть Назорей?»

Вопрос был задан, и долго после полуночи они сидели, обсуждая его, Симонид по-прежнему не желал отказаться от своего понимания пророков, а Бен-Гур утверждал, что правы оба старика: что Назорей — Спаситель, как утверждал Балтазар, но также и предреченный царь, какого ждал купец.

— Завтра увидим. Мир вам всем.

И Бен-Гур вышел, чтобы вернуться в Вифанию.

Первым, кто вышел из города после открытия Овечьих ворот следующим утром, была Амра. Стража не задавала вопросов, потому что само утро было не постояннее этой женщины.

Она зашагала по восточной долине. Темно-зеленый склон Масличной горы покрывали белые пятна шатров, недавно разбитых пришедшими на праздник. Мимо Гефсиманского сада, мимо гробниц на скрещении дорог, мимо мрачного селения Силоам. Иногда маленькая фигурка пошатывалась, однажды села отдышаться, но вскоре встала и заспешила еще больше. Будь у скал уши, они бы услыхали бормотание старушки, будь глаза — заметили бы, как часто смотрит она на вершину горы, упрекая утро за поспешность, умей они обмениваться наблюдениями, сказали бы: «Нынче утром наша приятельница в большой спешке, должно быть, рты, которые она собирается насытить, очень проголодались».

Достигнув наконец Царского Сада, она чуть замедлила шаг, ибо уже показался угрюмый город прокаженных, широко раскинувшийся по южному склону Еннома.

Читатель должен был уже догадаться, что она направлялась к хозяйке, чья гробница, как мы помним, находилась в виду колодца Ен-рогел.

Сколь ни ранний был час, несчастная женщина сидела снаружи, оставив спящую дочь внизу. Продвижение недуга за три года было ужасным. Сознавая, как выглядит, она постоянно ходила закутанной, ибо чувствительная ее натура так и не смирилась с новым положением. Даже Тирзе она старалась показываться так редко, как было возможно.

Этим утром она вышла на воздух с обнаженной головой, зная, что никого не испугает своим уродством. Скудного еще света было достаточно, чтобы рассмотреть разрушения, которым подверглось тело. Волосы стали снежно-белыми и неукротимо жесткими, падая на спину и плечи, как серебряная проволока. Веки, губы, ноздри, плоть на щеках либо исчезли, либо превратились в зловонную массу. Шея скрылась под пепельно-серой чешуей. Ногти на негнущейся руке были съедены до основания, суставы пальцев либо обнажились, либо превратились в клубки, покрытые красной секрецией. Голова, лицо, шея и одна обнаженная рука ясно говорили о состоянии всего тела. Взглянув на нее сейчас, нетрудно было понять, как некогда прекрасная вдова князя Гура смогла остаться неузнанной все эти годы.

Когда солнце позолотит вершины Масличной и Горы Соблазна, придет Амра — сначала к колодцу, затем к камню на полпути между колодцем и гробницей, где добрая служанка оставит еду и наполнит свежей водой кувшин. Эти краткие визиты были всем, что осталось несчастной. Она сможет узнать те крохи новостей о сыне, которые долетят до Амры. Обычно вести, хоть и скудные, успокаивали, а иногда она слышала, что Бен-Гур дома, и тогда, выбравшись на рассвете из своей жуткой кельи, сидела до заката, глядя в одну точку за Храмом, где стоял старый дом, дорогой воспоминаниями и стократно дорогой сейчас, потому что там — он. Больше ей не осталось ничего. Тирзу она считала мертвой, что же до себя самой, она просто ждала конца, зная, что каждый час жизни есть час умирания — к счастью, безболезненного.