Нина Воронель: Обреченная любовь

«Вот, — повторила она уже не таким сдавленным голосом, — полюбуйтесь!».

И раскрыла папку. Подвал был слабо освещен единственной лампочкой под потолком, заключенной внутри сетчатого абажура, и в этом тусклом свете папка сначала показалась мне пустой. Но, присмотревшись получше, я увидела, что в ней лежит небольшая тетрадка, скорее даже не тетрадка, а записная книжка, картонный переплет которой изуродован обширным коричневым пятном.

«Как я могла забыть? — ужасалась себе самой Синтия, вынимая тетрадку из папки и протягивая ее мне. — Это уникальнейший документ, один анонимный благотворитель выкупил его у немецкой полиции за большие деньги и передал в пользование нашего института».

«Почему же вы запрятали его так далеко, за семью замками, если он такой уникальный?» — усомнилась я, но тетрадку взяла, не подозревая, что в этот миг решается моя судьба.

«Во первых, потому, что он написан по-немецки и зашифрован, — ответила Синтия почему-то топотом, хотя кроме нас в этой непроницаемой бетонной комнате никого не было и быть не могло, — а во-вторых, потому, что наш благотворитель приобрел этот документ не совсем законно, а, так сказать, из-под полы, и мы не смеем его афишировать».

«Почему же вы показали его мне?».

«Во-первых, вам я доверяю, а во-вторых, немецкий ваш родной язык. Я надеюсь, вы сумеете расшифровать эти записи».

«Что же это?»

«Это дневник, найденный на теле Гюнтера фон Корфа, одного из лидеров «Отряда Красной Армии» позднего периода, убитого при попытке к бегству из саарбрюккенской тюрьмы».

Я уронила тетрадку:

«Значит, это пятно....»

«... — его кровь. Прекратите истерику и поднимите тетрадь».

Голос у Синтии был жесткий, как и положено голосу психологического урода в критической ситуации. И я ей подчинилась — я наклонилась и подняла тетрадку, стараясь не касаться кровавого пятна. И тут я вспомнила имя Гюнтера фон Корфа, о котором я не знала ничего кроме имени, — хоть он и числился в моей картотеке, никаких подробностей о нем мне не довелось найти ни в одном из доступных мне архивов.

Синтия хотела было закрыть папку и положить ее на место — чтобы никто из посвященных не заметил ее отсутствия. Открывать ее никто не станет, объяснила она, — расшифровку записных книжек Гюнтера фон Корфа давно признали делом безнадежным. И тут я заметила фотографию, приклеенную ко внутреннему крылышку папки.

«Можно взять и папку?», — спросила я голосом не менее жестким, чем у нее, как и положено голосу психологического урода в критической ситуации. На этот раз Синтия подчинилась мне — она. вгляделась в меня получше и узнала во мне свою, как рыбак рыбака.

«Берите и скорей уносите, пока рабочий день не начался. Работать с документом я позволяю только дома, чтобы никто даже не заподозрил. И никому ни слова».

Схватив папку, я немедленно умчалась домой, не предупредив ни Грега, с которым у меня был назначен ланч, ни Юджина, который рассчитывал приятно провести со мной вечер. Сначала я вовсе не намеревалась разочаровывать обоих — я собиралась бегло просмотреть записную книжку, помыть голову и вернуться в институт. Но ничего из этих благих намерений не вышло, и голову я в тот день так и не помыла. А значит не пошла ни на ланч с Грегом, ни в койку с Юджином, опасаясь, что даже сквозь американскую броню вежливости они почувствуют происшедшую во мне перемену.

Потому что с той минуты, как я вошла в свою квартиру-студию, и, открыв папку, вгляделась в лицо Гюнтера фон Корфа, много лет назад погибшего при попытке к бегству из саарбрюккенской тюрьмы, моя жизнь изменила направление и потекла по новому руслу. Дело было вовсе не в красоте этого лица — хоть было оно вполне привлекательным, ему было далеко до божественного лика моего китайца Юджина. Дело было в том, что именно это лицо я видела в своих снах с тех пор, как стала членом своей единоличной террористической организации. Именно его я искала с тех пор, как мне стало невыносимо одиночество. Именно из-за него вся моя любовная жизнь состояла из сплошных неудач.

И вот, когда я его, наконец, нашла, я узнала, что он погиб много лет назад при попытке к бегству из саарбрюккенской тюрьмы. И получила в свое распоряжение его запятнанный кровью дневник — как несомненное доказательство его смерти и моей с ним связи.

Несмотря на мою унаследованную от мамы склонность к мистике, у меня на плечах была унаследованная от папы ясная голова. Она подсказала мне, что мои ночные видения были не совсем случайны — конечно, я уже видела лицо этого человека, видела в детстве — в те далекие годы, когда его портреты украшали первые страницы газет и желтые листки полицейского розыска, расклеенные на всех столбах и на дверях всех почтовых отделений Германии.