Нина Воронель: Обреченная любовь

Все это протекает как бы помимо меня, без моего душевного участия — честно говоря, несмотря на интеллект псевдо-немца и красоту псевдо-китайца, я без особого ущерба могла бы рыться в архивах и заниматься любовью не с ними, а с какими-нибудь другими подвернувшимися под руку партнерами.

Кроме этих двоих я завела дружбу — в каком-то смысле более индивидуальную и душевную — с директором института Синтией Корти, полной немолодой дамой, знающей наизусть каждый уголок своего бесконечного хозяйства. Синтия — существо уникальное, хотя в чем-то основном — типично американское. Она пять раз была замужем, но ни с одним мужем не задержалась, со всеми пятью развелась — это у них здесь считается хорошим тоном много раз жениться и разводиться. Сейчас она живет одна, — то-есть без мужа, но вовсе не одиноко, а с любовником-метисом лет на пятнадцать ее моложе и с четырьмя детьми, которые все приемные и все разных рас, хотя почти одного возраста. Я как безродная иностранка была приглашена к ним на Рождество есть традиционную американскую индейку. Вся счастливая семейка сидела за праздничным столом — это было зрелище, скажу я вам! Ни дать, ни взять — картинка из учебника этнографии!

Мое пристрастие к Синтии понятно — она мне приятна и полезна, но ума не приложу, что она нашла во мне. Иногда я подозреваю, что она тоже тайный психологический монстр, и привечает меня из подсознательной солидарности — недаром ведь она ведает крупнейшим в мире собранием историй болезни, известной в мире под именем «терорристическое движение».

Синтия готова часами обсуждать разные аспекты этой модной сегодня болезни. Она знает многие подробности биографий наиболее ярких представителей движения. И тут, возможно, зарыта собака ее симпатии ко мне, потому что всем Че Геварам и Карлосам она предпочитает первого теоретика и практика группового террора, русского аристократа Михаила Бакунина. Мне порой кажется, что Синтия тайно в него влюблена — она знает наизусть многие его писания — в переводе, разумеется, — и преклоняется перед его героической судьбой. Она верит в мистические озарения русской души и, полагаясь на русскую половину моей личности, обожает пространно обсуждать со мной недооцененную роль Бакунина в мировой истории. Я с ней не спорю — пусть полагается, если это ей приятно.

С Синтии все и началось. В одно прекрасное утро она позвонила мне ни свет, ни заря и потребовала, чтобы я немедленно приехала в институт. Сходу отметя мои слабые ссылки на ранний час и немытую голову, она, почти задыхаясь от возбуждения, объявила, что дело чрезвычайно важное, и в моих интересах приехать как можно скорей.

«Сегодня ночью, просматривая картотеку, я обнаружила один забытый документ», — закричала она, едва я переступила порог ее кабинета, глаза ее сияли. Надо же, она по ночам просматривает картотеку — и это при четырех приемышах и молодом любовнике! Я уже перестала удивляться детскому энтузиазму американцев по любому мелкому поводу. Погрузившись в кресло напротив Синтии, я осторожно спросила, что это за документ, представляя себе скомканный ресторанный счет, но обратной стороне которого записано время встречи двух боевых товарищей. Лучше бы я представила себе, как человек может ошибаться в своих представлениях!

Впрочем, Синтия не оставила мне времени на досужие размышления — она бесцеремонно схватила меня за руку и потащила в подвал. В другой руке у нее болталась связка ключей. Это было странно, — вот уже пару лет практически все секции архива открываются при помощи пластиковых магнитных карточек. Мы с Синтией почти бежали по коридорам хранилища, вернее, она бежала, неожиданно сворачивая то вправо, то влево, а меня волокла за собой. Не знаю, что удивило меня больше, ее скорость, — ведь она была дама довольно увесистая, — или ее волнение — с чего бы так? Ах, знать бы мне с чего, может, еще не поздно было бы развернуться и со всех ног рвануть прочь!

В сотый раз свернув в очередной отросток коридора, Синтия отперла ключом из связки неизвестную мне металлическую дверь, щелкнула выключателем и потащила меня вниз по короткой крутой лестнице.

Под лестницей оказалась мрачная комната с бетонными стенами, до потолка затянутая застекленными стеллажами, полными картонных папок.

«Вот, — выдавила она из себя, с трудом переводя дыхание, — полюбуйтесь!».

И, не раздумывая, направилась к одному из стеллажей, отперла его — тоже ключом! — и уверенной рукой вытащила из под груды папок одну, на вид такую же, как все, но для нее несомненно особенную.