Нина Воронель - Обреченная любовь

Насильственные смерти лидеров «Отряда Красной Армии» вызвали к жизни новую волну протеста. Оставшиеся на свободе члены группы перешли к более решительным действиям — они приступили ко взрывам бомб на американских военных базах, к убийствам судей и офицеров полиции. Их ловили по всей Германии и бросали в тюрьмы, но на смену арестованным бойцам приходили все новые и новые. Впрочем, длилось это не вечно, и к концу 90-х годов движение сошло на нет.

Я, конечно, читала проскальзывавшие в прессе намеки на то, что организованная борьба, развернувшаяся после гибели основателей «Отряда Красной Армии», уже не была ни народной, ни спонтанной. По словам буржуазных журналистов она держалось на поддержке тайной полиции Демократической Германии, «Штази», тайно снабжавшей боевые группы оружием и деньгами. Но я не могу в это верить. Не просто не могу, а не хочу в верить — само это предположение мне оскорбительно. Оно разрушает мои идеалы, а без идеалов жить нельзя, потому что идеалы — это единственная реальность суетного человеческого бытия,

И потому я не складываю оружия. Нет, нет, не нужно представлять меня с автоматом или с бомбой в руках, мое оружие — всего лишь фигура речи, попытка выразить свою непреклонность в вопросе поиска истины. Обнаружив глухую стену молчания, окружающую судьбы моих героев, я узнала, что американские архивы более либеральны, чем наши, и подала проект для получения международной стипендии на дальнейшую исследовательскую работу.

Мне повезло — я получила стипендию на год работы в университете штата Вашингтон в городе Сиэтл, где, оказывается, находится специализированный институт Че Гевары, задача которого — создание летописи освободительных движений. Только американцы способны на такое — объективно изучать своих противников! У нас в Германии никогда бы не допустили подобного самоедства.

Получив возможность продолжить дело своей жизни, я почувствовала себя счастливой. Я ведь не подозревала, что в далеком американском городе на берегу Тихого океана меня поджидает моя трагическая судьба — тогда я еще не знала, что судьба моя трагична.

Университет штата Вашингтон оказался поразительно похожим на старые английские университеты — те же невысокие элегантные здания из серо-розового кирпича, утопающие в густой зелени развесистых деревьев, те же обсаженные кустарником ухоженные лужайки, гладко расстеленные между корпусами многообразных факультетов. Единственное отличие заключалось в необычайном количестве китайцев, бродящих стайками по прелестным псевдо-оксфордским лужайкам, несущихся на велосипедах по тенистым псевдо-итонским аллеям, или сидящих парами на спрятанных среди кустов псевдо-кембриджских скамейках.

К китайцам я привыкла легко, труднее было привыкнуть к ватному американскому хлебу и к бездарному американскому кофе, отдающему нефтью даже после индивидуальной обработки. Впрочем, богатство архивов института Че Гевары быстро примирило меня и с хлебом, и с кофе, и даже с чудовищным акцентом жителей тихоокеанского побережья, грубо оскорбляющим мой первоклассный английский, выученный в специальной лондонской школе, куда отправлял меня в юности мой дипломатический папа.

Архивы эти были безбрежны и неоглядны. У американцев в принципе нет проблемы с пространством, его у них хоть отбавляй — они и на институт по изучению освободительных движений места не пожалели. Там, в подвальном этаже, где расположен архив, такие лабиринты коридоров и переходов, что я сперва боялась заблудиться и пропасть — никто бы даже не заметил моего отсутствия, ведь я ни с кем толком не была знакома!

Но со временем я не только освоилась в лабиринтах хранилища документов, но и знакомых завела, в основном поклонников, соблазненных моей притворно ангельской внешностью. Поначалу все шло гладко — озабоченная необходимостью приспособиться к новому образу жизни, я и не спешила открывать им свою истинную сущность. Пока это мне удается неплохо, — американские молодые люди оказались куда менее чувствительными, чем немецкие, к дыму, идущему у меня из ноздрей.

После небольшого отбора я оставила при себе двоих — одного, Грега, за то, что он с грехом пополам говорит по-немецки, другого, Юджина, за его исключительную красоту, произошедшую от смешения шведской и китайской кровей. Со знатоком немецкого я ем ланч — то, что у нас в Германии называют обед, — и роюсь на безграничных архивных полках в поисках нужных мне газетных статей, а с красавчиком-китайцем ем обед — то, что у нас в Германии называют ужин, — и пару раз в неделю занимаюсь любовью.