Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

И Данила с Харитоном молча слушали разгоряченного друга.

Революция! Разве это удивительное слово не вмещало в себя ответы на все, какие ни есть, вопросы?!

3

Тем временем в доме Брылей каравай уже замесили, и теперь женщины, обсыпая друг друга барвинком, сажали его в печь, серьезно и торжественно заведя положенную для этого случая шуточную песню:

Череватая вчиняла, горбатая помогала,

Губатая місила, чубатая ліпила,

Носатая в піч сажала, а красивая

Та хорошая із печі виймала…

«Красивая и хорошая», — это пелось про рыжую Тосю.

Иван с Максимом уже возвратились домой. Почетных гостей — всех кого следовало — они пригласили, но знамени не принесли. Андрей Иванов, руководитель большевистской организации «Арсенала» за приглашение поблагодарил, сказал отцам несколько прочувствованных слов о том, что считает их «отцами революции» — хоть оба они всю свою сознательную пролетарскую жизнь прожили людьми беспартийными. Но выдать им знамя заводского комитета отказался, заявив, что поскольку красное знамя является символом революции, то никому и ни по какому случаю во временное пользование выдано быть не может. Он сам, с надлежащим почетным эскортом, доставит знамя — благословить молодых пролетариев, вступающих в законный революционный брак. Иван с Максимом ушли удовлетворенные, однако по дороге, как обычно, славно поругались. Ссору вызвало разногласие: как понимать слова Иванова об «отцах революции»? Максим, со свойственной ему горячностью, настаивал, что «отцы революции» это те, от кого, значат, революция пошла. А рассудительный Иван ссылался на Карла Маркса и обстоятельно доказывал, что отцом революции является весь рабочий класс, и слова Иванова потому предлагал понимать лишь так, что. Мол, они с Максимом являются «революционными отцами».

Впрочем, и Максим и Иван слишком сегодня устали и потому помирились очень скоро. Много ходить они не привыкли — куда больше пришлось им в жизни простоять у станка, — а тут еще эти палки–посохи таскай за собою. Теперь они едва держались на ногах, обойдя половину Печерска да еще отмахав под Киев–второй к Василию Назаровичу Боженко… Дома они зашвырнули осточертевшие палки и с наслаждением уселись на завалинке передохнуть, не путаясь под ногами у женщин, хлопочущих у свадебного каравая.

Человек практического склада, Максим сразу же углубился в подсчеты.

Приглашено было человек тридцать, а хватит ли на всех хотя бы по одной чарке, даже если хлопцы расстараются на целое ведро? И будет ли чем закусить: достанется ли каждому хоть ломтик каравая?

Правда, старый неписаный закон Рыбальской улицы гласил, что ежели приглашают тебя соседи на свадьбу, то должен ты понимать, что зовет тебя не сахарный магнат Терещенко, не хозяин пивоваренных заводов Бродский и не графиня Браницкая. Следовательно, позычай где хочешь, но приходи не с пустыми руками: неси сороковку или хотя бы мерзавчик, на худой конец — головку чеснока или баранку, чтоб закусить. Таранька тоже годится. Но удастся ли каждому призанять что–либо, ведь занимать–то приходится друг у друга? К тому же арсенальцы с момента революции — уже два месяца — заработанных денег не получали. Вот что беспокоило дотошного Максима.

Впрочем, Максим утешал себя тем, что, конечно, приглашенные мужчины не одни выберутся на свадьбу, а в сопровождении жен, и хотя от этого будет за свадебным столом уже не тридцать, а шестьдесят гостей, однако жены, как известно, такие занозы, что каждая в лепешку расшибется, а перед другими непременно задаст форсу: из кожи вылезет вон, а что–нибудь раздобудет, завернет в платочек и, как искони в народе ведется, принесет свадебный подарок. Какое–нибудь яичко, пряник, а то и целую франзольку [4] Старое киевское название французской булки. (Прим. переводчика) .

— Ты как думаешь, сват? А? — поинтересовался Максим мнением Ивана по поводу своих сложных расчетов, с особенным удовольствием нажимая на непривычное слово «сват», которым он уже два часа назад заменил привычное за их двадцатилетнюю дружбу обращение «кум»; Иван и Максим крестили друг у друга всех детей.

Но Ивану не было дел до забот своего расчётливого свата. В отличие от Максима, был Иван не практик, а идеалист — «человек не от мира сего», как в гневе обзывала его Максимова Марфа, потому что своя Меланья характер имела тихий, никогда в гнев не впадала и ничего оскорбительного никому, даже мужу, сказать не могла. Теперь Ивана угнетали размышления совершенно иного, чем у Максима, высшего порядка. Его беспокоило будущее родного сына. И начинались его размышления, как всегда, издалека; о будущем — со времен минувших.