Всеволод Соловьев - Изгнанник

Николай начинал терять последнее терпение. Его нервы натягивались невыносимо.

— Я никогда не уверял вас, что я добрый и хороший человек, — проговорил он. — Пожалуйста, скажите мне, в чем же, наконец, дело, в чем мое преступление?

— Сейчас, сейчас и скажу… — опять вспыхнула графиня и даже привскочила с низенького, маленького диванчика, на котором сидела. — Сейчас и скажу. Вы не только охладели к жене, не только разлюбили ее, но вы допустили в себе преступное чувство…

Лицо его потемнело, брови сдвинулись.

— Я знаю все, — продолжала она, — и не одна я, и не одна Мари, а весь свет скоро узнает, весь свет будет говорить об этом!..

«Наташа… бедная Наташа!..» — мелькнуло у него в голове, и он почувствовал, что готов задушить своими руками всякого, кто осмелится ее оскорбить, но ведь вот ее уже оскорбляют!.. Ее оскорбляют, а он должен молчать!.. Да должен ли? Ведь его молчание будет истолковано как признание… в чем? В чем признание? Не в их общем несчастии, не в чувстве, которое выросло и созрело помимо их воли, долго не замечаемое, не подозреваемое ими и теперь навсегда отравившее их жизнь, а в чем-то другом, в чем ни он, ни Наташа, при теперешних обстоятельствах, не могут быть виновны… Все исказится, все примет грязную форму… Нет, он не может, не должен молчать, не должен — ради Наташи!..

Его раздражение вдруг стихло. Он взглянул на графиню почти умоляющим взглядом.

Она незла, быть может, она поймет…

— Если будут, что говорить — будут клеветать! — сказал он.

— Будто бы! — протянула графиня, и от тона этих слов, насмешливого и презрительного, кровь снова бросилась ему в голову.

Не будучи в силах владеть собою — он встал и пошел к двери.

Но графиня его удержала. Она заметила, что сделала ошибку, что только раздражила его и ничего не добилась.

Она заговорила совсем иным тоном:

— Успокойтесь, Nikolas, ну извините, я погорячилась, может быть, что-нибудь сказала не так… Но пойми — ведь дороже, ближе Мари у меня никого нет! Я не могу быть хладнокровна, когда дело касается ее счастья… Ну, успокойся же, извини. Поговорим спокойно.

— Если вы меня позвали, чтобы оскорблять, то я вам скажу: это недостойно вас…

— Я не хочу оскорблять тебя… Послушай, ведь ты знаешь — я тебя полюбила как родного. Я всегда соединяла тебя в моих мыслях и в моем сердце с Мари. Я всегда верила, что ты истинно благородный человек. Скажи мне прямо, дай мне честное слово, что у тебя нет ничего с Nathalie… что ваши отношения — просто дружеские, родственные отношения… Дай мне честное слово — и я тебе поверю.

Она взяла и крепко сжимала его руку и ловила его взгляд. И она увидела, как он побледнел, как жестокое страдание изобразилось на лице его.

Несколько секунд он не мог выговорить ни слова, наконец произнес:

— Между мною и Nathalie нет и не может быть ничего такого, за что нам пришлось бы краснеть. Nathalie… да ведь вы ее знаете… она неспособна ни на что дурное, и Мари может быть совершенно спокойна. Вы, наконец, сами должны понять, что то, в чем вы теперь решились меня подозревать, немыслимо… невозможно!.. И в этом я вам даю честное слово…

— Хорошо, я тебе верю! — сказала графиня. — Но ведь не могла же Мари все это выдумать, ведь есть что-нибудь?

У него опять затуманилась голова, опять тоска подступала к сердцу и он горячо проговорил:

— Вы непременно хотите заглянуть в мою душу!.. Вы в ней найдете мучительное, невольное чувство — и больше ничего…

Графиня всей душой оскорбилась за племянницу.

— Ну, мой милый, это попросту значит, что жена надоела, не подходит… а вот другая — подходит… Мари бедная была и хороша, и мила, и прелестна… теперь она сделалась никуда не годной, теперь другая стала и мила, и прелестна!..

— Да, конечно, если бы мне досталась такая жена, — я был бы самым счастливым человеком!.. Но она мне не жена, а сестра и останется навсегда сестрою!

У графини опустились руки.

— А что же будет дальше? — спросила она.

— Не знаю… ничего не будет… все то же…

В его голосе она расслышала столько безнадежности, столько муки, что не будь дело в Мари, она, наверное, его пожалела бы. Но теперь у нее не могло быть жалости к Николаю.

— Я больше ничего не мог сказать вам, а то, что сказал, могу повторить перед всеми… Я думал, что в мою внутреннюю жизнь никто не вмешается… Я думал сам, наедине с собою, пережить ее, никого не оскорбляя… Вы заставили меня говорить — и я скажу вам все. Очень серьезные дела удерживают меня на некоторое время в Петербурге. Закончив их, я думал уехать на некоторое время, конечно, один… Я, может быть, вернулся бы, победив себя… Вы и Мари, очевидно, желаете иного, хотя я, собственно, не понимаю, чего вы желаете, я чувствую, что так будет хуже… Извините, я не могу больше говорить! — прибавил он.